– Женя, поторопись! – прозвучал за дверьми голос Штуцера.
Я вынырнула из укрытия, подошла к умывальнику. Две девы немножко за тридцать, изображающие надзорниц в красном уголке и на прогулке, насмешливо уставились в мою сторону. В самом деле, лишь семечки лузгают, ни единого слова им Штуцер не написал.
– Подслушивать, значит, имеешь привычку, – презрительно констатировала худая и бесфигуристая, с рыхлой апельсиновой кожей лица, «самая талантливая» Лариса Ковряжкина. – Ну и ну… Знай, что коллектив о тебе думает, на пользу пойдет.
Я тщательно намылила руки.
– А я бы, на вашем месте, – заметила между прочим, – с подругой Потоцкой не ссорилась. Кто знает, за кого мне захочется словечко замолвить?
– Замолвишь ты, как же, – пробурчала в ответ приземистая широкоплечая Валентина. Но теперь в ее интонацию вкралась досада – на собственное недоумие.
До сих пор удивляюсь, как в тот день у меня получилось? Без опыта, без подготовки, на одном запале нахальства, но характер нордический, стойкий, я пред зрителем изобразила. А в сцене признания без покаяния такой монолог развернула, что творческий тандем, притаившийся меж кулисами, смотрел на меня огромными выразительными глазами. И читался в глазах этих ужас: вот-вот сорвется, дурында.
Не сорвалась, не запуталась. Эпизод вчера сочинила для грядущего детектива, до поздней ночи продумывала. Сама не знаю, как текст у меня из горла прорвался, как сам собой излагался. А когда спохватилась, когда саму себя услыхала, отступать уже было поздно.
Судили убийцу мужа, беременную бабенку. Попросили ее объяснить, как дело было. Встала, и рассказала. Как муж свою будущую дочурку в утробе возненавидел, как лекарства жене подсыпал, чтобы выкидыш получился, как друзей-собутыльников подговаривал ее в темном подъезде пугать. А кончились «мягкие средства», собственноручно избил. Соседи милицию вызвали, ребенок остался жив.
Неделю моя несчастная под капельницей лежала, много горьких дум передумала. А в милиции с хулиганом словно с глупы дитем понянчились и опять домой отпустили. Стоял пьяный муж под окнами женского отделения, прощение вымолял. А дома опять скандалы, опять жестокие драки. Он за нож, она за сковородку. Трезвая была, сильная. Била в висок расчетливо, ребеночка защищала. И по трупу потом дубасила, мстила за годы мучений.
(Мне, по правде сказать, такой метод самозащиты ни капельки не понятен. К маме надо было бежать, когда первые тумаки схлопотала, ребеночка подарить охотники на Руси не переведутся. Я сама, хоть стыдно признаться, четыре года назад выскочила в халате, и прощай, очередная попытка выйти замуж. Но толпы моих соотечественниц упрямо жмутся к бочку драчливого благоверного. И колотят его со злости, а иной раз – и до смерти.)
Моя оборзевшая Зина обвела сокамерниц предостерегающим взглядом: ребенок еще со мной, попробуй кто сунься. Залу тоже досталось. Артистки в замешательстве замолчали. Как потом уверяли многие (при обстоятельствах страшных и трагичных), в этот миг вдруг они распознали в невысокой полнеющей женщине затаившуюся убийцу, убежденную и расчетливую.
– И за что тебя осудили? – спохватилась Фаина, – за самооборону?
– За превышение самообороны, – насмешливо выдала Зина. И сплюнула на пол.
– Ох, не права ты, девка, не права, – переняла эстафету баба Люба, головой сокрушенно качая, как будто и вправду поверила. – Терпеть надо было…
