Зима, метель, и в крупных хлопьях
При сильном ветре снег валит.
У входа в храм, одна, в отрепьях,
Старушка нищая стоит…
И милостыни ожидая,
Она все тут, с клюкой своей,
И летом, и зимой, слепая…
Подайте ж милостыню ей!
Сказать ли вам, старушка эта,
Как двадцать лет тому жила?
Она была мечтой поэта
И слава ей венок плела.
Париж в восторге был от ней,
Она соперниц не имела…
Подайте ж милостыню ей!
Она пела… как о себе. Вдруг все осознали это. За серым театральном гримом скрывалась женщина, чья взбалмошная судьба одним беспощадным жестом разрушила все: любовь, красоту, достаток…
Святая воля провиденья…
Артистка сделалась больна,
Лишилась голоса и зренья
И бродит по миру одна.
Бывало, бедный не боится
Прийти за милостыней к ней.
Она ж у вас просить боится…
Подайте ж милостыню ей!4
Зал подался вперед, пытаясь понять, стараясь заметить большее. И, будто повинуясь его приказу, Алина вдруг дернула за косынку! Золотые роскошные волосы рассыпались по плечам, васильковые искры сверкнули в окружении высоких ресниц… И образ диснеевской Золушки мелькнул у меня пред глазами.
– Юлия?!
Должно быть, мой возглас, нечаянный и неуправляемый, расслышали многие. В том числе – и на сцене. Артистка повернулась на звук и секунду смотрела в слепой полумрак зала.
– Дрянь! – завистливо гаркнула башнеподобная старшая.
Схватила портняжные ножницы – и единым сильным движением откромсала светлые локоны! Публика ахнула, зэчки онемели. В сгустившейся тишине, Алина медленно поднималась со стула. Движение – и струна оторвана у гитары.
– Твой хахаль насилует меня каждый день… Ты уродуешь меня каждый день… – прохрипел ее гневный шепот. – Меня изобьют до смерти, но ты сдохнешь тоже!
Металлическая удавка натянулась в сильных руках, целила в жирное горло. Большая женщина пятилась, маленькая наступала.
– Охрана! Сюда! Охрана! – раздались истошные крики.
Вбежали солдаты, повалили бунтарку на пол. Занавес, антракт.
– Ну как? – обернулась соседка. – Вам нравится?
И что ей ответить? Как собрать в единое мнение кучу растрепанных чувств?
– Некоторые моменты прекрасны, а другие, мне кажется, излишне грубы и реалистичны.
– Уверяю, вы ошибаетесь, до реализма тут далеко. В камеру женской колонии заселяют от сорока до ста человек, белье сохнет тут же, унитазы открыты, их видят в дверное окошко охранники-мужчины. Чистого воздуха не бывает – гнилая влажная вонь с туберкулезными палочками. И все эти женщины – вовсе не ангелы, ошибочно осужденные. Озлобленные рецидивистки, убийцы, воровки, мошенницы, каннибалы. Драки, ссоры, разборки с применением ногтей, зубов, разбитого стекла вспыхивают постоянно. Администрация не борется с насилием, она его культивирует. Старшую по камере назначает тюремное начальство. Выбирают не самую справедливую и толковую, а самую сильную и жестокую.
– Вы много читали об этом?
Соседка загадочно улыбнулась, тонко, интеллигентно:
– Я многое видала на веку.
Прозрачный намек, шокирующий, как будто тоже сидела. Я скромно опустила глаза и чуток подвинулась в сторону. Одно дело – смотреть сериал, лежа на мягком диване в своей надежно запертой квартире. Или писать детективы о приключениях современной Соньки Золотой Ручки. (Бог знает, зачем я это делаю? Почему тема разнузданного, разухабистого криминала стала одной из самых читаемых в современной литературе?) И совсем другое – принять в круг общения бывшую осужденную. Короткое знакомство – и то неприятно, хочется сумочку проверить. Вот тебе и похожу, на людей погляжу, нравами проникнусь, реальность отображу. Кишка-то тонка, оказывается.
