Он снова развернулся и заспешил обратно, стараясь меньше глазеть по сторонам, где почти под каждой елкой, под каждым кустом… Может, это только кажется, мерещится? Может, и мерещится, только ноги теперь и цепями не удержишь. Долгов стал внушать себе, что тут на сотни километров не то что зверя хищного, а даже мышей нет, потому как жрать им нечего в этой гиблой местности. “Чего бояться – пурги, темноты?– бодрился он.– Еще не в таких переделках бывать приходилось!”
Он попытался припомнить какую-нибудь переделку похлеще этой и не мог. Не было их, похлеще – чтоб в темноте, чтоб смертельная опасность в затылок дышала… В памяти навязчиво крутилась только одна картина: как-то ночью отключили свет, и он на ощупь пробирался из спальни в туалет.
Вдруг он застыл на месте: впереди, почти на самом зимнике ворочалось что-то большое, черное и, кажется, мохнатое. Вглядевшись, он вслух ругнул себя:
– Идиот! Пить надо меньше! До психоза допился, идиот!.. Это же ветер ветку качает!
Он решил, что в такую погоду шастать тут могут только такие идиоты, как он сам, и зашагал дальше. Прошел метров пятьдесят и увидел перекресток. Правая дорога заворачивала на лесную просеку, а левая уходила в тундру. Все ясно: вот тут он и свернул с правильного пути. Долгов повернул в сторону от шевелящегося леса и зашагал веселее. Под ногами он чувствовал проложенную трактором колею, и это придавало уверенности – конечно, трактор с буровой, откуда же еще.
Через некоторое время на белом фоне тундры стали появляться черные очертания кустарников и небольших участков леса. Он вовсе воспрянул духом. Близко, совсем близко буровая. Ничего, что ноги натер в кровь, чепуха это. Он придет и небрежно скажет этому самому Дидэнко: чеши, мол, скорее, а то говядина твоя в лес пойдет прогуляться. Вот-вот, или еще так скажет: говядина, мол, по лесу бегает, белок облаивает.
Долгов вскоре с удивлением заметил, что некоторые кусты растут прямо на дороге. Постой, а дорога ли это? Где гусеничная колея, куда это она…
Бросившись на колени, он стал ползать, пытаясь нащупать на снегу рифленый отпечаток гусеницы. Наст был прочный, но никаких рифленых следов нет. Наткнулся только на какую-то тропу.
И снова его пробрал панический ужас. Остаток хмеля как рукой сняло.
“А ведь она права была, красавица,– горестно подумал Долгов, отчаянно вглядываясь в темноту.– Только я не с утра накушался, а с вечера. А я еще обижался, скотина! Молочко таким надо пить, а не спирт!”
Он мгновенно забыл о натертых до крови ногах, о муторной тяжести в желудке и усталости, о морозе с крепким ветерком. Он вскочил на ноги и как на крыльях понесся обратно, изредка останавливаясь лишь для того, чтобы нагнуться и прощупать тропу.
Долгов пробежал уже порядочно, а дороги все не было и не было. Наконец уткнулся в какой-то длинный бугор, облизанный ветрами до густой жухлой травы. Вконец растерянный, устало перевалился через него и… провалился в овраг, оказавшись по пояс в снегу. Он как-то весь безнадежно обмяк, не хотелось даже шевельнуть рукой.
“Все. Хватит. Я не заяц… петлять тут. Привал с дремотой.”
Но, сообразив, чем это пахнет, собрал последние силы и довольно еще резво выбрался обратно на бугор. Отдышавшись, снова стал ползать по насту в поисках тропы, которая подло заманила его в эту погибель.
Тропы как и не бывало. И невозможно понять, в каком месте он умудрился выпустить ее из-под ног. Наверно, когда начался этот плотный наст, по которому удобно было ступать. Он тогда вообще перестал смотреть под ноги, а зевал по сторонам, приглядываясь к кустам.
