В воскресенье они встали раньше обычного, когда солнце только-только коснулось верхушек деревьев. Серёжа умылся холодной колодезной водой, тщательно причесал свои вихры. Мама достала из шкафа его лучшую рубашку – не нарядную, но чистую, белую, пахнущую свежестью, и новые, ещё жестковатые штаны. Бабушка надела своё самое строгое тёмное платье и повязала на голову белый крахмальный платок. Она была торжественна и сосредоточена.
– И помни, Серёжа, – сказала она на пороге, – с утра мы ничего не едим и не пьём. Мы идём на Причастие, это самая главная встреча с Богом. И к этой встрече нужно готовиться с чистым сердцем и пустым желудком.
Дорога к церкви вела через всё село и дальше, на пригорок. Старая Успенская церковь была видна издалека. Она была не очень большой, сложенной из потемневшего от времени красного кирпича, с одной голубой, как летнее небо, главкой-луковкой, увенчанной золотым крестом. Крест ловил первые лучи солнца и горел, как яркая звезда.
Чем ближе они подходили, тем сильнее волновался Серёжа. Его детское сердце стучало так, будто он бежал, а не шёл. Ему было и страшно, и любопытно одновременно. Вот они поднялись по стёртым каменным ступеням, на которых виднелись выемки от ног многих-многих поколений, приходивших сюда до них.
Бабушка остановилась перед массивной, обитой железом дверью.
– Прежде чем войти в Дом Божий, нужно попросить у Него прощения, – прошептала она.
Она трижды перекрестилась широким, уверенным крестным знамением, каждый раз совершая глубокий поясной поклон. Серёжа, глядя на неё, тоже попытался перекреститься. Его рука двигалась неуверенно, пальцы складывались неловко, но он очень старался.
Бабушка потянула на себя тяжёлую кованую ручку. Дверь поддалась с глухим, протяжным стоном, будто вздохнул какой-то древний великан. И Серёжа шагнул внутрь.
Он замер на пороге, ошеломлённый.
Первое, что его поразило, – это запах. Густой, сладковатый, ни на что не похожий. Он обволакивал, проникал в самую душу. Это был запах ладана, расплавленного воска и чего-то ещё – старины, дерева, вечности. Этот запах был самой сутью храма.
Второе – это полумрак и свет. Большие окна под потолком пропускали утренние лучи, которые светящимися столбами падали на каменный пол, и в этих столбах кружились, танцевали мириады золотых пылинок. Но основной свет шёл не от окон. Он шёл от сотен маленьких, живых огоньков. Перед каждой иконой стояли подсвечники, и в них горели тонкие восковые свечи. Их пламя трепетало, отражалось в позолоте окладов, создавая ощущение таинственного, живого мерцания.
Третье – это люди и тишина. В храме уже было довольно много народу, в основном пожилые женщины в тёмных платках, несколько мужчин. Но они не разговаривали. Они стояли молча, сосредоточенно, и эта общая тишина была не пустой, а наполненной – ожиданием, молитвой, благоговением. Лишь изредка слышался чей-то тихий вздох или шёпот молитвы.
– Пойдём, – тихонько потянула его за руку бабушка.
Они прошли к большому подсвечнику, стоявшему в центре. Бабушка достала из узелка несколько свечей, дала одну Серёже.
– Вот, поставь свечку о здравии папы и мамы. Попроси у Бога, чтобы Он дал им здоровья.
Свечка была тёплой и гибкой. Серёжа смотрел, как бабушка зажгла свою свечу от другой, уже горевшей, и аккуратно поставила её в свободную ячейку. Расплавленный воск тут же схватился, и свеча встала ровно. Он тоже поднёс свою свечку к огоньку. Фитилёк зашипел и вспыхнул. Серёжа попытался поставить её, но она накренилась. Бабушка без слов поправила её своей опытной рукой.
