Репетиция подошла к концу. Музыка стихла, свет в зале стал тише, мягче. Лея что-то сказала – ободряюще, спокойно, без нажима. Женщины переодевались молча, как будто внутри каждой ещё звучала собственная мелодия, не совпадающая с фоновой.
Они не прощались громко. Никаких объятий, речей, обещаний. Только взгляды. Лёгкие кивки. И особенная тишина, в которой чувствовалось больше, чем в словах. Каждая уходила своей дорогой. Нина – чуть светлее, с другим дыханием. Мария – с прямой спиной и молчаливым вызовом. Клара – чуть неуверенно, но с шагом, в котором не было отступления.
Клара шла домой, крепко сжимая ручку сумки. Внутри лежала шаль – не просто ткань, а трофей с внутреннего поля боя. Не украшение – доказательство. Свидетельство того, что она всё ещё здесь. Всё ещё есть.
Сердце билось чуть быстрее, но не от страха. А от странного, почти забытого чувства, пробудившегося после долгой спячки – будто внутри больше не зияла пустота. Будто она вернулась. Не в дом – в себя.
Лицо её сияло. Не от косметики – от того, что ей удалось почувствовать себя… желанной. Пусть на секунду. Пусть только для себя.
Дверь отворилась мягко, словно не хотела нарушить хрупкость её настроения. Дом встретил тишиной. Темнота, как всегда к вечеру, расползлась по углам. Только из кухни лился прямоугольник тёплого света. И в этом свете – он.
Сын. Стоял у косяка, руки скрещены на груди. Тень от его фигуры казалась длиннее, чем обычно. Взгляд – чужой. Голос – ледяной.
– Где была?
Клара вздрогнула. Едва заметно. Внутри всё сжалось, как будто снова стало тесно в своей собственной коже. Но язык сработал быстрее, чем сердце. Фраза выскользнула автоматически, как щит, соорудённый в панике:
– У Марии. Потом в магазин зашла. Купила кое-что…
Он не шелохнулся. Только глаза – слишком пристально. Слишком больно.
– У Марии? С тряпками? С блеском на губах? И с лицом, будто ты с курорта? Ты врёшь, мама.
Клара невольно отступила на полшага. Сумка в руке потяжелела. Казалось, в ней лежала не шаль – груз. Вина. Оправданий. Несказанных желаний.
– Что за тон, сынок?
– Ты изменилась. Ты не та, что была. Ты уходишь. Красишься. Прячешь пакеты. Смотришь иначе. Ты ведёшь себя так, будто отец – уже тень. Как будто его не было.
Она медленно сняла пальто. Пальцы дрожали, но она держалась. Слова сына впивались ледяными иглами. Она проглатывала их – без слёз, но с болью, которая не нуждалась в театре.
– Он был… и остаётся. Частью моей жизни. Но я… я осталась. И я имею право…
– На что? На перья? На сцену?
Она замерла. Сердце споткнулось о внутреннюю ступеньку.
– Откуда ты?..
– Да, я знаю. Ты ходишь на эти курсы, где вас учат жить «как будто». Где вы надеваете перья, трясёте бёдрами, и делаете вид, что вам плевать. Ты позоришь себя. Отца. Меня.
Клара молчала. Этот голос… Он был голосом мальчика, которого она укачивала, когда у него резались зубы. Который держал её за палец в первые шаги. А теперь – это был голос взрослого мужчины, который осудил её за попытку ожить.
– Я не предаю его, – прошептала она. – Я просто… возвращаюсь. К себе.
– А я ухожу. Ты сделала выбор. Не в пользу семьи.
Он схватил куртку. Почти на бегу. Дверь хлопнула – так, как хлопают только те двери, за которыми когда-то был дом. Без оглядки. Без «прости». Без надежды на возврат.
И всё рухнуло. Не с криком. Не со сценой. А просто – в тишине. Осталась только женщина. В прихожей. С неподъёмной сумкой. С шалью, такой красивой, что теперь к ней невозможно было прикоснуться.
