На столе, рядом с вазой с увядшими цветами, лежал телефон. Он казался живым – крохотный источник ожидания. Нина снова набрала номер Клары, приложила трубку к уху. Гудки. Один. Второй. Третий. И всё. Ответа не было. Как и в прошлый раз. Как и позавчера. Как будто Клара больше не существовала в её мире, а может, это она сама вывалилась из чужой орбиты – упала, осталась за пределами дружбы.
Положив телефон обратно, Нина долго смотрела на его тёмный экран, в котором отражалось её лицо – расплывчатое, размытое, с трещинками в уголках глаз и немым вопросом на губах: "Ты правда думала, что ничего не изменится?"
Поднявшись с кресла, она медленно подошла к вешалке, не спеша накинула пальто, словно надевая на себя броню, которая, правда, уже не спасала. Шаль, всё ещё пахнущая лавандой, осталась висеть на ручке двери, как забытая попытка утешения.
Открыв дверь, Нина вышла в слякотный двор – тот самый, по которому ходила тысячу раз, но сегодня он казался чужим. Дождь не лил – он проникал. Впитывался в плечи, стекал за воротник, оседал в ресницах. Зонт она не взяла. Не хотела. Словно влага могла вымыть то, что засело внутри.
Шагая по пустынной аллее, она не смотрела по сторонам. Только под ноги, туда, где вода собиралась в лужах. В их дрожащих зеркалах отражалось небо – тёмное, тяжёлое, будто тоже переживало. В груди стояло чувство, будто кто-то сжал её изнутри и не отпускал.
"Это всё из-за меня… Я подвела Клару. Я вдохновила её, я смеялась с ней, я танцевала рядом – и даже не подумала, что кто-то может за это заплатить."
Шаги становились всё медленнее. Ботинки промокли. Волосы прилипли ко лбу. Но Нина не замечала – она шла, как в старом сне, где всё медленно и неотвратимо. Где никуда не придёшь, потому что ищешь не дорогу, а прощение.
На скамейке, под одиноким деревом, она остановилась. Мокрая доска казалась холодной, как равнодушие. Но Нина всё равно села. Пальцы дрожали. Вены на запястьях побелели. Сквозь шум дождя слышался только её собственный вдох – тяжёлый, будто сердце вдруг разучилось биться правильно. Небо плакало вместе с ней – или, может, просто напоминало: даже грозы заканчиваются. Когда-нибудь. Но не сегодня.
Она закрыла глаза и прислонилась к спинке. В этот момент весь мир сузился до одного слова: вина. Словно оно капало с неба, сбивало дыхание, повторяло своё имя на каждом шагу. И в этой тишине, в этой промокшей, вымокшей до последней нитки женщине больше не было силы думать – только чувствовать. И ждать. Чего – она сама не знала.
А в другом конце города – тишина была другой. Медицинской. В палате пахло лекарствами и влажной тряпкой. Звуки капельницы отсчитывали время, как бездушный метроном.
Клара сидела на жёстком пластиковом стуле рядом с больничной койкой. Сын лежал, почти неподвижный. Лицо закрыто повязкой. Дыхание – медленное. Будто чужое. Будто не отсюда.
Клара закрыла глаза, потом снова открыла. Слёзы текли – медленно, как будто из самой глубины. Но она не всхлипывала. Не хватало воздуха. Она просто смотрела на него. На его руку. На его неподвижность. И повторяла:
– Прости меня… Прости меня… Прости…
Голос был хриплым. Мокрым. Неровным.
– Я не доглядела… Я ведь знала, что он сердится… Знала, что его это злит… Но всё равно пошла… Всё равно надела это всё… Всё равно захотела… – она закрыла лицо руками, наклонилась к коленям. – Раз… Один раз… просто для себя. Только чуть-чуть. Только вспомнить, как это – жить.
