– Ты стала для неё не костром, а спичкой. Она зажглась – потому что давно хотела. И если бы не сцена, не ты, не шаль – она зажглась бы от чего-то другого. Потому что боль внутри ищет выход. А любовь к себе – тоже.
Нина опустила голову. Грудь вздрагивала. Но в теле уже появилось дыхание.
– А знаешь что? – перебила её Лея. – Я ведь тоже когда-то зажглась. После смерти мужа. Решила, что не всё во мне умерло вместе с ним. Начала петь в хоре. Меня тогда осуждали. Даже родная сестра. Говорила: «Как ты можешь? Ты же вдова. Ты должна быть тенью». А я не хотела быть тенью. Я хотела быть светом. Хоть на минуту. И если бы ты тогда была рядом – ты бы поддержала меня. Так вот теперь я рядом с тобой. И говорю – ты сделала правильно. Ты не виновата, что Клара выбрала жизнь. А её сын… он под присмотром врачей. Всё будет. Слышишь? Потихоньку, но будет.
– Ты уверена?
– Я не врач. Но я женщина. Я мать. Я друг. И я точно знаю: винить себя легче, чем простить себя. Но жить… с прощением – важнее. Пожалуйста, Нина, иди домой. Завари себе чай. Пусть душа отдохнёт. Остальное – со временем. Оно у нас ещё есть.
– Ты всегда так говоришь, – прошептала Нина, натянув капюшон, будто прячется от мира.
– И, заметь, я всё ещё жива. И пою, танцую. И спорю с тобой, кто встанет в центр сцены. А значит – всё не зря.
Слёзы всё ещё текли, но в голосе Нины появилась мягкость.
– Спасибо.
– Домой, Ниночка. В тепло. И не забывай – ты не одна. Даже если тебе так кажется. Ты – не одна.
И в этих словах было больше поддержки, чем в десятках объятий. Нина отключила звонок, долго смотрела на экран. И впервые за весь день почувствовала – кто-то держит её за руку. Хоть и далеко.
Вернувшись домой, Нина сняла промокшее пальто, развесила его над ванной и накинула поверх плеч мягкий вязаный кардиган. Комната встретила её тишиной, но уже не такой пугающей, как до дождя. Тишиной, в которой можно было перевести дух.
На кухне она поставила чайник, насыпала ромашку в кружку и, пока вода закипала, взяла в руки телефон. Пальцы не дрожали – просто медлили. Она открыла список контактов и нашла любимое имя. Анна.
Гудки. Один. Второй. И голос. Такой юный, живой, светлый – как весенний ветер, который всё ещё впереди.
– Бабушка! Привет! Как ты?
– Привет, милая. Я… знаешь, как-то… как будто не с этой недели, – Нина села у окна, глядя, как остатки дождя стекают по стеклу. – Устала немного. Но есть новости. Нас пригласили на конкурс. Мы с девочками будем выступать. Нас трое. Как раньше. Ну, почти как раньше.
– Серьёзно?! – в голосе Анны было столько искреннего восторга, что Нина впервые за долгое время засмеялась. – Бабушка, ты звезда! А когда? Где? Я приеду! Обязательно приеду! Только скажи дату!
– Пока не знаю точно. Нам ещё распределиться – кто где будет. Кто по бокам, кто в центре. Но мы постараемся. Очень постараемся.
– Я верю в тебя. И в вас. Представляю уже, как вы выйдете – такие красивые, стильные… Может, даже в перьях? – Анна хихикнула.
– Ну уж перья – это скорее к Марии. Хотя, может, я тоже рискну, – Нина улыбалась, но голос был чуть дрожащий – от удерживаемого кома.
Про аварию она не сказала. Ни про ссору, ни про боль. Пусть в этом голосе, в этом мире Анны, пока будет только чистота и радость. Она надеялась, что всё образуется. Что сын Клары поправится. Что они снова соберутся втроём и всё закончится не трагедией, а сценой – живой, светлой, женской.
