—
Тебе нужно поесть.
Я
крепче зажмуриваю глаза.
—
Ты сутки не выходишь из комнаты. Только спишь… Не пьешь, не ешь. Дети
переживают за тебя. Почему ты не подпускаешь их к себе? Они должны быть рядом с
матерью.
Не
хочу, чтобы они видели меня такой.
Полностью
уничтоженной. Не знающей сна, покоя, напуганной до смерти неизвестностью,
преданной, втоптанной в грязь, разочарованной в жизни, в людях… близких людях.
Точно появившийся на свет котенок — слепой и беспомощный — я понятия не имею,
какие порядки и правила выживания действуют в новом мире.
Значит,
только сутки прошли? Как по мне — не меньше недели. Так теперь будет всегда?
Один день равняться семи, или больше? Я же свихнусь от боли, которую не унять
лекарствами, не устранить хирургическим вмешательством. Меня будто несколько
раз подряд переехала фура. Осталось ли хоть что-то, что еще можно спасти? Хоть
одна косточка?
Я
меняю комфортную позу эмбриона, в которой пролежала с тех пор, как прижалась
щекой к подушке и накрылась с головой одеялом, переворачиваюсь на спину и
смотрю в потолок. Глазам комфортно в кромешной темноте. Я различаю мамин
неподвижный силуэт. Чувствую, что изучает меня…
—
Мам, — придушенно и горестно шепчу я. — Я хочу умереть.
Она
рывком вбирает в грудь воздух, словно ее окатили ледяной водой, ныряет кистью
под одеяло, находит и накрывает мою сжатую в кулак руку. В мозгу щелкает
тумблер. Поднимается железный занавес, за которым я держала эмоции, и по лицу
хлынут слезы.
Я
не плакала. Вообще. После того, как Марк убежал вслед за Аделиной, я
строго-настрого запретила себе отдаваться во власть отчаянию, иначе бы не
сдвинулась с места и не вытащила себя и детей из травмирующих условий.
Позвонила маме с просьбой немедленно приехать, чтобы забрали нас. Оставаться
там было выше моих способностей. Оберегаемый, любимый дом вдруг стал гробом, а
я в нем — заживо похоронена. Скидала в рюкзаки детей их вещи, взяла самих
детей, затем мы сели в папин «пикап» и поехали. Я смутно помню, как что-то
рассказывала родителям о случившемся. Но стоило мне войти в эту темную комнату,
пустота вышла из тени, вторглась в меня и заполнила, подобно сосуду, отстраняя
от жестокой действительности.
—
Прости. Прости меня, — всхлипываю я, стирая влагу, а она все льется и льется. —
Я не…
Пытаюсь
сказать, что не собиралась пугать ее своими словами о желании умереть. Пытаюсь
сказать, что на самом деле это не так, однако боль такая зверская,
изнурительная, скрежещущая, сосущая жизненную энергию, что кажется, словно она
никогда себя не исчерпает и будет дышать мне в затылок до конца дней. А смогу
ли я столько страдать?
—
Ты имеешь полное право так себя чувствовать, дочка, — я слышу, с каким усердием
мама старается говорить спокойно. Должно быть, ей хочется прикрикнуть на меня,
встряхнуть хорошенько за плечи и вразумить, чтобы больше не смела такую чушь
произносить вслух, тем более в ее присутствии. — Я не представляю, как тебе
тяжело, и сопереживаю. У нас с папой душа за тебя болит. Но ты не можешь
позволить этому горю сломить тебя.
—
Я уже, мам.
—
Нет. Мы со Славой не позволим. Мы будем рядом, поможем тебе выбраться из этой
ямы. Все получится, милая моя, вот увидишь. Только без твоего участия нам не
справиться. Это командная работа. Больно одному — больно всем. Тонет один —
тонут все. Ты прости меня за эти жестокие слова, но я обязана их озвучить, —
мама выдерживает паузу, набираясь решительности, и, наконец, обрушивает на меня
истинный смысл происходящего. — Ты тонешь, а вместе с тобой — твои дети.
