Не пойму, почему он медлит, почему продлевает мой позор?
— Ну, давайте, — говорит он, обращаясь к собравшимся у нас селянам, — покажите мне класс! Выдайте национальный колорит!
Ага, повеселите барина, холопы, заключаю про себя. Еложу у него на коленях — он тихо рычит мне в ухо:
— Не драконь! Пока рано! — и снова к нашим: — Ну, что же вы сидите? Что за сонная свадьба?
На выручку приходит бабушка:
— А чего изволите, Иван Сергеевич? Есть песни-потешки, частушки, плясовые.
— Вера Никитична, — он знает мою бабушку по имени-отчеству? — а давайте всё! Жгите!
Наверное, никто ещё не поднимал мою бабушку на творчество такими словами. Но она жжёт.
Э-ээх!
Даже мажоры, что приехали с Демидовым, срываются в пляс с выкрутасами и присвистом.
Мне и самой хочется сорваться в пляс под переборы гармошки и наигрыши балалайки. Но меня держат крепко.
Я добыча. Сегодня у меня нет своей воли.
Его руки блуждают по моему телу — трогают, лапают, жмут. Это неприятно и не заводит ничуть.
Я хочу, чтобы всё прекратилось. Я хочу проснуться. Но ночь только началась…
Впрочем, за тем разухабистым весельем, что устраивает моя бабушка, тёмное время суток неумолимо движется к концу…
Когда мой покупатель поднимается с места со мной на руках, уже сереет.
— Где комната?
Машу в сторону дома. Какая разница — где именно это произойдёт? Даже лучше будет, если до моей комнаты мы не доберёмся. Не останется в ней дурных воспоминаний, которые потом ничем не вытравить.
До моей комнаты он меня и не доносит, затаскивает в ту, которую бабушка называет гостевой, швыряет на кровать, нависает надо мной — огромный, распалённый, неотвратимый, как сама судьба.
Мне страшно. Сейчас я уже сожалею, что согласилась на этот фарс с подставной свадьбой и правом первой ночи. Он поиграет со мной, вынет сердце и оставит внутри лишь пустоту. Он разрушит меня. Но ему всё равно.
Вон, как горят глаза.
— Оставьте меня, — прошу жалобно, отползая от него.
Делаю попытку достучаться. Безуспешную.
Потому этот монстр надвигается на меня грозно, подавляет, заставляет сжаться в комок. В глазах — похоть и безумие. Он не привык себе отказывать, не привык слышать «нет». Ухмыляется только:
— Я заплатил за тебя, сладкая. Право первой ночи — моё.
Подтягивает меня к себе за ногу и разрывает лиф платья.
Я зажмуриваюсь крепко-крепко. Не хочу видеть. Хотела бы и не чувствовать. Но ему так не нравится.
— Посмотри на меня, — требует он.
Подчиняюсь. Распахиваю глаза… и тону в ярко-синем океане страсти, восхищения и... нежности?..
Хотя, кажется, я тороплюсь с оценкой эмоций. От нежности так лицо не перекашивает. Это всё неверный свет зарождающегося утра да моя излюбленная привычка принимать желаемое за действительное. Избавляться от неё надо.
Сижу сейчас на кровати — растрёпанная, в разорванном платье, которое с такой любовью шила бабушка, с расставленными в разные стороны ногами, и думаю о том, что человек, купивший мою невинность, может испытывать ко мне нежность?
Ну не бред ли?
Демидов отстраняется от меня, сгибается пополам, плюхается на сундук и шипит сквозь зубы:
— Стерва!
Давлюсь удивлением.
— Я?
Вроде бы ничего дурного ему не сделала. За что меня стервой-то костерить?
— Нет, — сдавленно рычит Демидов, — бабка твоя, ведьма старая!
— Что вы! — оправляю платье, натягивая изуродованный лиф. — Моя бабушка — верующая. Она в церковь ходит. Она никак ведьмой быть не может.
