Об горе своем, не сговариваясь, умалчивали: в дружине Рюрика не привечали тех, кто бился за свое, а не за князево и приглядывали за всяким, кому в голову приходили лихие мыслишки, а особо те, какие грозили перекинуться в смуту иль подбивали на бунт.
– Хельги, ладья очень хорошая и крепкая, – подошел Ньял, измаранный кровью. – Я знаю, что на ней пришел друг твоего врага, но при чем тут лодка? Забери себе!
– Запалю костер поминальный для всех, кого извел Буеслав и его псы, – лицо Хельги построжело. – Там у борта подраненный чужак лежит, так вот его тоже пожгу вместе с мертвяками, если не скажет, где искать Петела.
Северянин покивал понятливо:
– Это твой бой, Хельги. Я не стану спорить и даже помогу.
Дальше Тихий ни об чем не думал, делал свое дело, какое завсегда исполнял после сечи: обошел людей, поглядел на посеченных ворогов, унял тех воев, какие все еще злобились, пиная сапогами мертвых.
Через малое время ладью дотянули до берега*, сняли тюков, каких немало сыскалось, а потом уж искупались в реке.
Хельги скинул доспех, пошел в воду и долгонько тер руки, смывал вражью кровь, отпускал и злобу воинскую, и тяжкие мыслишки. Обсохнув, дождался, пока люди Ньяла поднимутся на драккар, а его десяток уйдет вслед за ними, и принялся за ражего воя, какого оставил в живых.
Тот оказался крепок и телом, и духом: молчал, скрипел зубами с досады, глядел смурно. Тихий спросил о Петеле раз, другой, потом без злости, раздумно молвил:
– Воля твоя. Молчишь, так молчи. Токмо не ори потом, когда ладью подпалю. Сгоришь, пеплом развеешься.
– Вона как, – ражий сплюнул, утер рукавом кровищу со лба. – Слыхал я про Хельги Тихого. Ты ли? Лютуешь? Петела хочешь поймать? Из-за чего закусились?
– Не твоя забота. Не пытай.
– Я ходил под Буеславкой. Расплевались зимой. Ему злоба в голову стукнула, взялся зверствовать у словен. Много весей пожог, ярился. Не по мне такое, чтоб сосед на соседа, брат на брата. Оставил его в Лихачах, он по весне сбирался с ватагой на Посухи идти.
– С чего ты принялся языком молоть? Огня испугался? – Хельги неторопко вытряхнул из отмытого сапога камешек.
– Я ничего не боюсь. Пожил и ладно. Тебе я не друг, знай об том, но и Буеславу Петелу руки не подам. Сыщи его, расквитайся за людишек.
– Жить хочешь? – Хельги прищурился.
– Не ты мне живь подарил, не тебе и отнимать. Если сгорю, стало быть, так боги порешили. Твори чего удумал, – ражий встал и повернулся идти на ладью, какую обложили со всех сторон и сухостоем, и ветками.
– Пошёл отсюда, – поднялся и Хельги. – Ступай один по миру, ищи, где приткнуться. Меча не отдам, встретишь недруга, зубами грызи. Как звать тебя?
– Военег, из Суров.
– Ступай.
Тихий дождался, пока Военег отошел подале от бережка, проводил его недобрым взором. А потом уж оглянулся на драккар, какой стоял посреди реки. Увидал Раску, хотел махнуть рукой унице, да передумал: все еще обидой полыхал, да такой, какой и сам разуметь не мог.
Взъелся на ясноглазую за то, что его слову не поверила, но более всего – за Вольшу. И так раздумывал, и эдак, да понял – не по нраву пришлись ее слова о бывшем муже.
– Это калека-то лучше всех? – ворчал себе под нос. – Глупая ты, Раска, неразумная. Его уж давно в яви нет, а ты все тоскуешь. Видно, правый Ньял, любила его. Может, и посейчас любишь?
И опять глядел на вдовицу, какая едва не повисла на борту драккара, будто хотела углядеть чего-то.
