– Раска, слезь! – не вытерпел Тихий. – Сверзишься, потонешь!
Она руками всплеснула, закричала:
– Живой! Не пораненный?! Да чего ты там копошишься-то?! Все уж вернулись, а тебя нет!
– Соскучилась?! – прокричал Хельги.
– Еще чего! – осердилась. – Цел?!
– Чего надо, то в целости! – Тихий обрадовался нежданной потехе. – Для тебя сберегал!
Ответом ему стал хохот воев и звонкий голос уницы:
– Точно ли сберег?! Так-то глянуть, разум утратил начисто! Позабыл в какой стороне ладья?!
– Погоди, Раска! – Хельги вошел в воду. – Сейчас доберусь до тебя, а ты поглядишь, все ли при мне?! Ньял, друже, руку подай!
Пока ратники с хохотом переваливали мокрого Хельги через низкий борт, Раска стояла поодаль и смотрела недобро.
– Вот он я, разглядывай, – Тихий пошел к унице, широко раскинув руки.
Ждал, что ногой топнет, осердится, примется выговаривать: нравилось, как сверкают ее глаза, когда ругается. А она качнулась к нему, глядя испуганно:
– Олег, – прошептала, – рукав-то в крови. Никак подранили? Садись, садись скорее! Я мигом!
И метнулась к туесу, в котором уж булькало, вытянула палкой тряпицы из воды, а потом к нему бросилась:
– Рубаху скинь. Брось, потом прополощу. Ярун, – крикнула, – травок неси!
Ближник – вот чудо – и не подумал упираться, послушно вытащил из мешка увязанные в узел травы и поднес, протянул унице:
– Раска, а зачем тряпки варила? – спросил да глаза распахнул широко.
– Матушка учила тётку Любаву, а та – меня, – она хлопотала возле изумленного Хельги, стягивала с него рубаху вымокшую. – Сколь жили, никто от огневицы после ран не помер. Матушке бабка моя науку передала. Она из царегородцев, разумела многое. Мать говорила, что от всякой воды может болячка прицепиться, а если ее согреть, дать побурлить, так она и очистится. Огонь всякую гадость убивает, потому и тряпки в туес положила.
– Ты обварить меня собралась? – Тихий двинулся от уницы. – Раска, погоди, мы так не уговаривались. Да и не рана то вовсе, царапина пустяковая, само заживет.
– Сиди, сказала, – упала рядом с ним на колена и принялась руку разглядывать. – Не люблю крови, пахнет удушливо, аж муть в глазах. Хельги, ты стерпи, я быстро.
Пока Тихий глазами хлопал, удивляясь, она травок размяла, на тряпицу кинула. Послала Яруна за горячим взваром, сама же плечо Хельгино обмыла, а потом обметала крепенько, увязала, затворила кровь.
– Болит? Олежка, скоро пройдет, уймется. Не жжет? Подуть? – подвинулась ближе, положила горячие пальцы на плечо, а потом уж и в глаза ему заглянула.
Хельги подумалось, что ослеп он: Раскин взгляд согрел, а уж если правду говорить, так и обжог. Сердце Хельги Тихого толкнулось о ребра, застучало сильнее:
– Ты только болезных привечаешь? Мужа-калеку голубила, жалела. Меня подранили, так ты кошкой пушистой ластишься, а давеча ругалась и ногой топала. Надо покалечиться, чтоб вот так глядела?
Она сморгнула раз, другой, видно, удивилась:
– Как я гляжу? Я всегда так гляжу. Будет выдумывать-то.
А Хельги прикипел взором к Раске. Все подметил: и брови, изогнутые удивленно, и губы, румяные, манкие, и глаза – ясные, светлые, и волосы – густые русые, того самого цвета, какой Тихий очень любил. Дымка в нем сизая, но и просверк пшеничный.
– Олег, – шептала уница, – что ты? Зачем глядишь так? Не огневица ли у тебя?
И приложила ладошку к его щеке, да ласково так, легонько, с того Хельги малость ополоумел, качнулся к Раске, прошептал, едва не прижавшись лбом к ее лбу:
