Пока дышим - страница 5

Зал аплодировал стоя.

Но в Крыму в этот момент люди просто плакали. Не от триумфа. А от того, что наконец перестали чувствовать себя забытыми.

Вечером 18 марта в крымском селе, у телевизора, старушка Анна Фёдоровна, бывшая медсестра госпиталя времён Афгана, подняла бокал с крымским вином.

– Я больше не сирота, – сказала она.

Вечер опустился над Крымом мягким, влажным покрывалом. Где-то в горах стелился туман, а в городах зажигались фонари – как звёзды на тёмной карте полуострова. Люди возвращались с избирательных участков. Кто-то в усталой тишине шёл домой, кто-то – сдержанно улыбался, кто-то глядел в небо, будто ожидая ответа оттуда.

На окраине Симферополя, в старом доме, в подвале, где пахло пылью, тёплым хлебом и старой краской, прятались три семьи. Кто-то говорил, что возможны провокации. Кто-то слышал, что в городе действуют группы националистов, и лучше сегодня не высовываться. Железная дверь подвала была закрыта, но не заперта. Люди сидели на деревянных ящиках, кто-то держал чай, кто-то перекладывал игрушки в сумке. Мальчик лет восьми молча рисовал фломастерами на картоне, пока бабушка качала на коленях младенца. Радиоприёмник на батарейках потрескивал. Из динамика – голос официального Киева, резкий, ледяной, как ветер в феврале:

– «Мы не признаем никакой легитимности этому фарсу. Крым – часть Украины. И останется ею навсегда.»

Мужчина, бывший военный, выключил приёмник, не говоря ни слова. Все переглянулись. В подвале воцарилась напряжённая тишина, в которой вдруг прозвучал детский голос:

– А если будет война?

Никто не ответил. Бабушка лишь накрыла мальчика платком и прошептала:

– Мы уже в ней, солнышко. Только, может быть, сегодня она здесь закончится.

Тем временем в Ялте, в старой церкви, пахнущей воском и временем, священник вытирал свечи. В притворе стоял юноша, растерянный, с глазами, полными гнева и боли. Он подошёл к отцу Алексею и дрогнувшим голосом сказал:

– Батюшка, меня сегодня обозвали предателем. Сосед. Сказал, что я – предатель Украины. А я просто хотел, чтобы мою бабушку в больнице понимали, когда она говорит по-русски…

Отец Алексей поднял взгляд, в котором не было ни осуждения, ни страха. Только тишина, похожая на воду.

– Предаёт тот, кто сеет злобу, – сказал он тихо. – А ты сделал выбор. По совести. А совесть – это голос Бога. И если ты услышал его – ты не предатель, ты свидетель.

– Свидетель чего?

– Что мир возможен. Даже после крови.

В ту же самую минуту, в мечети в Севастополе, Имам Абдулрахман закончил молитву. В зале было тихо – десятки мужчин, женщины, старики. Лица настороженные, тревожные. Он поднялся на минбар и посмотрел в зал, как будто искал что-то глубже, чем взгляды.

– Я слышал страх. Что нас выгонят. Что нас забудут. Что Россия – не для нас. Но сегодня я услышал другое: Россия – это сосед, который не закрыл дверь. Это человек, который спросил: «А ты как?»

Люди слушали молча. Кто-то тихо всхлипывал.

– Мы не политики. Но мы люди. И мы молимся не за границы. Мы молимся, чтобы больше не бояться своего языка. Своей памяти. Своего прошлого. И если это – возвращение, то мы идём домой.

Тем временем в доме под Алуштой семья накрывала стол. Плов. Соленья. Домашний хлеб. Бабушка расставляла тарелки, внук подошёл к ней с листком бумаги, исписанным фломастерами. Он протянул его:

– Смотри, бабушка. Это – Крым. Я нарисовал его как наш. Вот – флаг. А здесь – Керчь. Я её жёлтым сделал.