"Слушаю", – ответил он. Его голос был холодным, стальным, но в эту сталь уже проникла ржавчина раздражения.
Он ожидал услышать что угодно: бытовую проблему, жалобу на здоровье, нелепый вопрос. Но он не был готов к тому, что услышал. Это был не голос его матери. Это был хаос. Смесь рыданий, всхлипов и обрывков слов, из которых его мозг, привыкший вычленять суть из информационного шума, не сразу смог собрать цельную картину. Он слышал отдельные лексемы: "…скорая… не смогли… Кирилл…".
"Мама, говори внятнее, – приказал он, все еще по инерции пытаясь навести порядок. – Что случилось? Давление?"
И тогда сквозь рыдания прорвалась фраза. Всего три слова. Четкие, ясные и абсолютно необратимые. Как приговор. Как финальный титр.
"Папы больше нет".
Мир не рухнул. Не было ни вспышки перед глазами, ни оглушающей тишины, описанной в книгах. Ничего. Абсолютно ничего. Его мозг воспринял эту информацию так же, как воспринял бы новость о закрытии одного из поставщиков или о банкротстве субподрядчика. Это был факт. Входящие данные. Он зафиксировал их. Но система не выдала никакой эмоциональной реакции. Ни страха. Ни горя. Ни шока. Он смотрел сквозь стекло на игрушечный город внизу, на снующие по дорогам машины, и единственная мысль, которая оформилась в его сознании, была до ужаса рациональной и чудовищной в своей обыденности.
"Понял", – сказал он в трубку. Идеально ровным, спокойным голосом. Голосом, которым он пять минут назад обсуждал марку бетона. "Какие наши первые шаги? Морг? Документы? Ты одна?"
На том конце провода рыдания на секунду прекратились, сменившись шокированным молчанием. Затем мать закричала, и в этом крике было не только горе, но и ужас от его спокойствия. Кирилл не слушал. Он уже переключился в режим кризисного менеджмента. В его голове мгновенно начал выстраиваться алгоритм действий, список задач, дорожная карта проекта под названием "Похороны". Он был эффективен. Он был в контроле.
Он закончил разговор, пообещав приехать через час. Медленно повернулся к столу. Трое мужчин смотрели на него с растерянным сочувствием. Они ожидали увидеть драму, сломленного человека. А видели все того же архитектора – собранного, холодного, с непроницаемым лицом.
"Прошу меня извинить, – сказал он, и его голос не дрогнул. – Возникли непредвиденные семейные обстоятельства. Я вынужден вас покинуть".
Он подошел к столу, забрал свой планшет, кивнул и направился к выходу, ступая так же ровно и уверенно, как и час назад. Он не чувствовал ни горя, ни потери. Он чувствовал только одно – ледяной, всепроникающий ужас. Ужас от того, что он ничего не чувствует. Его система не просто дала сбой. Она оказалась пустой. Внутри не было ничего, что могло бы сломаться.
Лифт, в котором он спускался с сорок второго этажа, был бесшумной капсулой, перемещающей его из упорядоченной стратосферы чистого разума на хаотичный, непредсказуемый уровень земли. За двадцать секунд спуска мир Кирилла не перевернулся, он был заархивирован. Новость о смерти отца не была трагедией, которая требовала осмысления; она была входящим файлом с грифом «Срочно», который распаковался в его сознании в виде четкого дерева задач. Проект «Похороны». Он уже видел его в своей голове: не как череду мучительных ритуалов, а как диаграмму Ганта. Задача 1: Стабилизация материнского объекта. Задача 2: Взаимодействие с государственными и медицинскими структурами. Задача 3: Выбор и контрактация ритуального агентства. Задача 4: Логистика и организация церемонии. У каждой задачи были подпункты, сроки исполнения и потенциальные риски. Горе было неэффективной переменной, которую следовало минимизировать, чтобы не сорвать дедлайны.
