«Безумие как маска. Или маска как безумие?». Эта фраза рядом с первым монологом Гамлета больше не казалась ему просто философским вопросом. Теперь, после посещения кататонического Орлова, она звучала как отчаянная попытка самого Ставрогина понять, что происходит на его сцене. Он сам не мог отличить игру от реальности.
Дальше. «Орлов играет не то. Слишком реально. Это боль, а мне нужна пустота… Фальшь!». Арион вчитался в это слово – «Фальшь!». Ставрогин называл фальшью не плохую игру. Он называл фальшью слишком хорошую, слишком настоящую игру. Он требовал от актера одного вида безумия – холодного, отстраненного, механического, – а получал другое, горячее, человеческое, полное боли. Его пугала подлинность того психоза, который он сам же и провоцировал. Он хотел контролируемой истерики, а получал настоящий, непредсказуемый хаос, ломавший его стерильную концепцию. Это была не борьба тирана с актером. Это была паника перфекциониста, чей материал вышел из-под контроля.
Арион перелистывал страницы, и повсюду видел следы этой паники. Везде были вопросы, восклицательные знаки, злые, жирные подчеркивания. Но самой странной по-прежнему оставалась пометка рядом со сценой явления Призрака. Он снова прочел эти два слова, нацарапанные с такой силой, что грифель почти прорвал бумагу.
«Призрак лжет?»
В прошлый раз Арион воспринял это как сомнение в мотиве мести. Но сейчас, зная о вычеркнутом имени Каверина, эта фраза зазвучала иначе. Ставрогин ставил под сомнение не Призрака-отца Гамлета. Он ставил под сомнение своего собственного, личного призрака. Призрака Федора Каверина. Что, если этот призрак – его память, его чувство вины – говорил ему неправду? Что, если он искажал прошлое? Что, если Ставрогин начал сомневаться в своей собственной версии событий пятнадцатилетней давности?
Арион отложил сценарий и снова открыл на ноутбуке фотографию из кабинета режиссера – старую, выцветшую карточку с двумя молодыми людьми. Ставрогин и Каверин. Он снова увеличил изображение до предела, вглядываясь в задний план, в театральный задник, который служил им фоном. Там, почти стертая временем и плохим качеством снимка, виднелась афиша их первой совместной пьесы. Арион прищурился, пытаясь прочесть буквы, как реставратор, разбирающий фреску.
«…израк на …ене».
Первое слово почти не читалось. Последнее тоже было смазано. «Призрак на сцене». Это было самое очевидное предположение.
Он закрыл глаза. Все эти знаки, эти пометки, эти вопросы и стертые имена складывались в одну тревожную, многоголосую мелодию. Ставрогин был не просто тираном. Он был человеком, которого преследовали. Но преследовал его не сверхъестественный дух. Его преследовал другой, альтернативный текст, который пытался прорваться на его сцену и в его сознание. Он боролся не за свое видение пьесы. Он боролся против этого текста. Он боролся с призраком, который лгал. Или, может быть, говорил страшную, невыносимую правду.
И, судя по всему, призрак в итоге победил.
Арион открыл глаза. Круг света от лампы на его столе казался теперь не зоной ясности, а маленькой, освещенной сценой, на которой невидимый режиссер расставлял свои фигуры. И он, Арион, был одной из них. Рядом с ним во сне дернулся и тихо вздохнул Кайрос. Словно и ему снилась та же пьеса.
