«Призрак лжет?»
Эта фраза не отпускала его. Она была как заноза в сознании. В ней Арион слышал не просто сомнение режиссера в сюжете пьесы. Он слышал эхо своего собственного, давнего страха. Страха перед ложными истинами, перед идеально выстроенными конструкциями, которые оказываются ловушкой.
Он вспомнил дело Севастьянова. Вспомнил, как он сам, подобно Ставрогину, был одержим, как препарировал логику маньяка, пытаясь найти в ней изъян. Как он был уверен, что понял его, что прочел его «текст». Но в самом конце, в подвале с манекенами, он осознал, что все это время читал лишь то, что Севастьянов хотел ему показать. Он был не охотником, а зрителем, которому скормили тщательно срежиссированный спектакль ужаса. Призрак логики, за которым он гнался, оказался лжецом.
И вот теперь, три года спустя, он снова сидел перед сценой, на которой невидимый автор играл с ним в ту же игру. Менялись лишь декорации: вместо пыльного подвала – залитые неоном подмостки, вместо воска и гипса – Шекспир и постмодернизм. Но суть оставалась той же. Кто-то снова конструировал для него реальность, подбрасывая ему «улики», которые на самом деле были репликами. Безумный Орлов. Алчный Сомов. Ревнивая Вронская. Все это были слишком очевидные, слишком «правильные» персонажи. Слишком литературные, чтобы быть правдой.
Настоящий убийца, как и Севастьянов, оставался в тени. Он был не актером, а режиссером. Суфлером. Призраком.
Кайрос на столе проснулся, зевнул, обнажив острые белые зубки, и впился в Ариона своими разноцветными глазами. Его взгляд был абсолютно спокоен, в нем не было ни сомнений, ни рефлексии. Только чистое, незамутненное наблюдение. Иногда Ариону казалось, что это животное понимает происходящее лучше и глубже, чем он со всей своей библиотекой и методологией.
Арион встал и подошел к проигрывателю. Он снял пластинку Кита Джарретта и поставил другую – старый, затертый винил с записями сонат Скарлатти в исполнении Владимира Горовица. Музыка была совершенно другой. Четкой, структурированной, почти математической. Кристально чистая логика барокко, в которой нет места для двусмысленности. Ему нужно было очистить сознание, избавиться от вязкой, туманной атмосферы джазовых импровизаций, которая начинала походить на сам театр «Лабиринт».
Звуки клавесина, переложенные для рояля, заполнили комнату. Четкие, быстрые пассажи, похожие на россыпь стеклянных бусин. И под эту музыку Арион снова подошел к столу.
Он взял чистый лист бумаги и написал в центре одно слово: СТАВРОГИН. От него он провел три стрелки.
К первой он приписал: «СТРАХ. Боялся не Орлова, а его подлинности. Боялся, что его “пьеса” выходит из-под контроля».
Ко второй: «ВИНА. Хранил фото Каверина, но стер его имя. Постоянно возвращался к теме “лгущего призрака”, словно вел диалог с собственным прошлым».
К третьей, самой важной: «УЯЗВИМОСТЬ. Он был не всесильным тираном. Он был напуганным перфекционистом, который осознавал, что его концепция рушится под напором чего-то, что он не мог контролировать. Реальности? Или чужой, более сильной воли?».
Портрет получался совсем не тот, который рисовали все свидетели. Это был портрет не хищника, а жертвы, которая до последнего момента пыталась сделать вид, что все еще управляет охотой.
Звуки рояля становились все более быстрыми, почти неистовыми. Арион смотрел на свою схему. Он понимал, что идет против всех. Против Ростовой, против ее следственной группы, против здравого смысла. Они искали того, у кого был мотив убить всемогущего Ставрогина. А он теперь искал того, кто воспользовался уязвимостью напуганного Ставрогина. Это была совершенно другая оптика. Другой угол зрения. И в этой новой оптике главные подозреваемые начинали выглядеть лишь статистами в чужой игре.
