На следующее утро Арион понял, что ему снова нужно увидеть Орлова. Не как улику и не как симптом. А как единственный живой, хоть и поврежденный, текст, оставшийся после той ночи. Убедить Ростову было непросто.
– Зачем? – ее голос по телефону был резким. – Он невменяем. Он только цитирует Шекспира. Ты там ничего нового не услышишь.
– Я хочу послушать не то, что он говорит, а то, как он молчит, – ответил Арион. – Дай мне десять минут, Ева. Один на один.
В ее молчании он услышал борьбу между протоколом и интуицией. Интуиция победила.
– Десять минут, Ветров, – процедила она. – Не больше. И не доводи его до истерики, у меня и так проблем по горло.
Это была не просто уступка. Это был тест.
Больница встретила его тем же запахом страха и антисептика. Тот же гулкий, бледно-зеленый коридор. Но на этот раз, когда он вошел в палату номер 7, там было тихо и пусто. Кроме него и того, кто сидел на кровати.
Алексей Орлов больше не лежал пластом, глядя в потолок. Он сидел, откинувшись на подушки, и смотрел в большое окно. За окном простиралось серое, как больничная простыня, небо, по которому медленно, как баржи, ползли низкие, обрюзгшие облака. Он казался спокойнее, но это было спокойствие выжженной земли после лесного пожара. Пустое, безжизненное. Капельницы больше не было. На столике у кровати стоял стакан с водой и белая упаковка таблеток.
Арион бесшумно вошел и сел на стул у кровати. Он не произнес ни слова. Он не хотел вторгаться, нарушать эту хрупкую, едва наметившуюся связь актера с реальностью. Он просто сидел и смотрел туда же, куда и Орлов. На облака.
Прошла минута. Две. Тишина в палате была густой и тяжелой, но уже не мертвой. Она была наполнена невысказанным, тем, для чего в языке еще не придумали слов. Тем, что существует до них.
Наконец, Орлов заговорил, не поворачивая головы. Голос его был хриплым, как у человека, который долго молчал или много кричал.
– Они думают, что я сумасшедший.
В его голосе не было ни актерского пафоса, ни истерических нот. Только ровная, бесцветная констатация факта.
– А вы? – спросил Арион так же тихо. – Вы как думаете?
Орлов медленно повернул голову. Его глаза, которые Арион видел до этого пустыми, теперь были похожи на темные, замутненные озера. В их глубине что-то шевелилось. Смутные, размытые тени.
– Я не знаю, – сказал он, и это «не знаю» было самым честным, что Арион слышал за все время расследования. – Я помню только… фрагменты. Ощущения. Будто я смотрел фильм про самого себя, но пленка была старая, поцарапанная. Звук пропадал, кадры накладывались друг на друга.
– Вам было тяжело с этой ролью, Алексей? – спросил Арион. Он намеренно избегал слов «убийство» или «Ставрогин». Это было не его поле. Его полем был текст. Роль. Игра. – Виктор требовал от вас правды, а правда Гамлета – в его притворстве. Это двойная ложь. В ней легко запутаться.
Глаза Орлова на мгновение сфокусировались. В них промелькнул огонек узнавания. Он услышал знакомый язык. Язык не следователя, не врача. Язык режиссера? Аналитика? Кого-то, кто понимал суть его ремесла и его ада.
– Он… – Орлов сглотнул, – он хотел, чтобы я сошел с ума. По-настоящему. Но он хотел другого безумия. Яркого. Громкого. Театрального. А мое было… тихим. Он злился. Говорил, что я играю не Гамлета, а кого-то другого. Кого-то… сломанного. Пустого.
«Это боль, а мне нужна пустота». Пометки Ставрогина на полях сценария всплыли в памяти Ариона. Все сходилось.
