Профиль польки - страница 22

О чёрно-белой фотографии. Что остаётся от пейзажа, лишённого цвета? Быть может, только линии, пятна, какой-то первичный хаос, взгляд дальтоника или собаки. В любом случае нечто иное.

Иногда хочется снять что-то натюрмортное или даже сюжетное, у старого окна, где широкий подоконник и рамы с облупившейся краской, толстые такие чешуйки, сколько раз тебя красили и перекрашивали, скажи, окно? И чтобы не особо чисто, и паутина лёгкая, и луч солнца, зацепившись за ошкурки краски, подсвечивает подоконник, и утварь потёртая, простая, непритязательный стакан с розой, раковина, пара книг, всё как бы случайно подсмотренное фотографом, вот как стояло, так и снял. Как у Судека, например. Но все предметы давно разобраны алкающими того же: яйца, чёрный хлеб, вилки и ножи, целая и битая посуда, кривые перцы и морковки-мутантки, яблоки и виноград, и мятые кастрюли, и разношенные ботинки, и трёхлитровые банки с чем-то плавающим внутри. А селёдка? Боже, сколько тонн селёдки и прочего рыбного пошло на стол фотографам. И как тут не повториться? А ведь ещё этот божественный свет Судека надо где-то раздобыть.

Или вот взять и пойти, как Диана Арбус, туда, где бродят маргиналы и отвергнутые обществом личности, где уродство – это норма жизни и даже стиль, снимать их долго и тщательно, без отвращения, с болью и состраданием, и ткнуть потом это дно в рожи сытых буржуа – смотрите, здесь тоже жизнь и тоже люди. Но дна поблизости нет, а искать его боязно, и боязно, вдруг не хватит твоего сострадания на них, и отвращение таки захлестнёт душу, и получатся не кричащие портреты, а очередной проект. Не хочется так-то уж.

Или как было бы хорошо оказаться в гуще революционных исторических событий, как Куделка, и снимать поднятые вверх кулаки борцов с оккупантами – но пасаран. Или, стоя на балконе, сфотографировать часы на запястье, с застывшим временем вторжения, а на заднем плане пустой проспект, и всё, и это означает билет в вечность. Но из борцов в ассортименте только феминистки, параллельно верующие и недовольные Трампом. События, как ни крути, никак не эпохальные. Была возможность, да и та мимо: революция в Египте 2011 года случилась спустя неделю после возвращения оттуда, и в архиве теперь навсегда останутся портреты Мубарака, пришпиленные по всем убогим окрестностям. А борцы ещё только ждут эффекта домино, который докатится из Туниса.

Или бесконечно снимать своих детей, запечатлевая каждый миг их беззаботного голопопого детства, как Салли Манн, и плевать на возмущения пуритан и моралистов. Но детё в доме только одно, и то взрослое, отмахивается от тебя, как от комара – не люблю я это. И вот голопопость и беззаботность навеки упущена, и не вернуть. А снимать чужих голопопых детишек – это же потом и не показать никому без того, чтобы тебя не обвинили во всех тайных пороках.

А ведь есть ещё утончённость моделей Лилиан Бассман, грустные проститутки и улыбающиеся уличные мальчишки Брессона, наполненные юмором картинки Дуано, вызывающие портреты Аведона, парящие Сальвадор Дали, стул и коты Халсмана, душевные метания Франчески Вудман. И прочие, и прочие. Грустно, брат, после них жить на свете, скучно.

Но потом, отпечалившись по этому поводу, ты берёшь в руки камеру и уходишь бродить по пустынным улочкам, вдруг натыкаясь на тень от дерева, бронзовую ручку, отполированную до зеленоватого блеска, собаку, развалившуюся у покосившегося забора, гвоздь, торчащий из этого забора, дырку в нём же, сквозь которую можно заглянуть в божий мир с другой стороны, словом, оборачиваешься на никому не нужный, кроме тебя, хлам (Что другим не нужно – несите мне… Цветаева знала, о чём говорила). Или достаёшь покрытые пылью стекляшки, сооружаешь из них нечто и начинаешь ловить свет, ждать его, как ждёт любовник молодой минуты верного свиданья. Так рождается твой собственный мир, который, быть может, тоже никому не нужен, кроме тебя, но он есть, он существует, и без всякой оглядки на другие имена.