Профиль польки - страница 24

Будучи как-то в Нью-Йорке, мы вдруг подумали, что чадо наше до сих пор не отметилось на Кони-Айленде и, стало быть, не видело знаменитое колесо обозрения, давно ставшее символом южного побережья Бруклина. Символом до крайности затёртым, подобно Эйфелевой башне, то есть, почти пустым местом. И тем не менее. Сели поехали. Макс, как почуяв, что будет дальше, скис первым. Серо-пыльные улицы, расчерченные словно по линейке, какие-то обречённые в своем унылом однообразии, тянущиеся нескончаемыми кварталами по обеим сторонам от поезда в основном надземного метро; нежилые постройки с торчащими во все стороны железными прутьями и расписанные граффити, с обильным вкраплением китайских иероглифов; одинаковые дома, которым даже в разноэтажности было отказано, дабы скрасить эту бесфантазийность; редкие машины и ещё более редкие прохожие. Всё это урбанистическое недоразумение так давило на психику, что уже никакого обозрения не хотелось. Но мы таки доехали до конца, как оказалось, затем, чтобы испить чашу собственной глупости до дна. Глупость заключалась в том, что лето и субботний тёплый вечер не были приняты во внимание, а зря. Выйдя из подземелья и подойдя к перекрёстку, мы поняли, что вляпываемся в Вавилон, но тут же развернуться и бежать назад к метро было тоже не особо умно. Ну, я же говорю, испить так испить. И мы решили всё же доковылять до океана в надежде, что он залижет наши травмированные души, ошибочно настроенные на лирическое. Вместо лирики мы пробирались сквозь толпы полуголых вавилонян всех цветов и оттенков, гомонящих, как на восточном базаре. Чуть поодаль вопили во все легкие любители аттракционов, которых кидало вверх, вниз и по кругу на каруселях; от приторного запаха попкорна, сладкой ваты в перемешку с запахом жареного мяса слегка подташнивало, а от грохота разнокалиберной попсовой музыки, надрывающейся из каждого ларька, стало совсем нестерпимо. Но на лицах окружающих, однако, никакого страдания от этой музыкальной пытки вовсе не читалось, напротив, они были веселы, беззаботны и беспечны, в сланцах и с полотенцами на шеях шлёпали к воде, падали на горячий песок, и гори огнем все проблемы зелёного яблока и прочих мировых предместий.

Мы растерянно озирались по сторонам: я не помню, чтобы чуждость человечьих роёв ощущалась где-то сильнее, чем здесь; снова тащиться вдоль рифлёных жестяных заборов к метро было выше сил, и мы решили выбрать компромиссный вариант: пройтись по деревянной набережной, да вдоль океана, к Брайтон-Бич, благо от колеса обозрения до русской обители что-то с километр будет, оптимально для того, чтобы успокоить нервы и не успеть начать думать о второй глупости за вечер. Первые сто метров всё по-прежнему грохотало и клубилось, потом миновали дискотеку 80-х, которую устроили чернокожие, самозабвенно толкаясь плечами на крохотном пятачке, сажая на эти плечи детей, которые не менее самозабвенно и в такт с восторгом били пятками по отцовским грудям; ещё через десяток метров взгляд споткнулся об одинокого человека, сидевшего верхом на железной ограде, заплетя ноги узлом между перекладинами, немного бомжеватого вида, татуированного сверху донизу, с лицом, что пьеса: если и не трагедия, то уж драма точно. В глазах же была нечеловеческая тоска одиночества. Праздника не получилось, видать, и здесь. А дальше наступила неожиданная тишина, как отрезало, как Рубикон перейдён, как дан приказ ему на запад, ей в другую сторону. Другая сторона оказалась тихо прогуливающимся шелестом, щебетом пенсионеров, преимущественно на русском, с нечастыми вкраплениями английского и польского. Говорили о пенсиях, о неблагодарных зятьях, о соседях. Мимо проходивший королевский дог с крупного телёнка спровоцировал рассказ про бешеного пса и покусанного ребёнка. Ну, пародайс же. И дискотека 80-х была своя, специфическая. – Владимирский централ, ветер северный… – душевно выводила троица с гитарами, и двое мужичков, устроившихся рядом на лавочке, старательно подпевали.