Процессия врачей удалилась, и в палате, наконец, настала желанная тишина. Иван закрыл глаза в надежде поспать, но перед ним тут же всплыли глаза сестрички, и сон как рукой сняло. Иван рассердился сам на себя.
– Дьявольщина какая-то, – подумал он. – Лидка в сто раз лучше. Да и чего вдруг я должен об этой Даше думать? У неё отбоя от поклонников, наверняка, нет. А у меня есть Лидка. И точка.
Но сколько Иван не заставлял себя так думать, понимал, что врёт сам себе, причём врёт настолько бессовестно, что ему стало как-то не по себе. Сестра очень ему понравилась, и не представлять себя рядом с ней он уже никак не мог. Так в мучительных противоречиях с самим собой Иван, наконец, заснул и проспал почти до самого ужина. Разбудил его крик раненого, полностью скрытого под повязками. Только глаза-щёлочки да полоска тонких растрескавшихся губ напоминали о том, что это человек.
– Горим, горим! – без конца кричал больной и выгибался на кровати, как пружина.
Вбежали сестры, окружили его кровать, и через минуту настала тишина. Вся палата в напряжении смотрела на сестёр. Те в свою очередь молча стояли и смотрели на затихшего солдата, затем одна из них осторожно взяла одеяло за край и накрыла его с головой. Сёстры вышли, а вместо них пришли санитары с носилками, положили на них солдата и вышли.
– Кто это? – спросил Иван.
– Лейтенант, лётчик, – ответил Фёдорыч. – Подбили его, горемыку. Сказывали, он горящий самолёт посадить успел, а сам обгорел так, что не приведи господи. Диво, что немножко пожить успел. Хотя что это за жизнь. Мучения одни. Я вот про себя так мыслю. Лучше сразу, наповал, чем жуть такую переносить.
– Это ты, дед, точно приметил, – согласился Анатолий. – Я бы этому лейтенанту орден дал только за то, что он горящий до земли дотянул. Не каждый так смогёт. Герой он. Самый настоящий герой. Жаль, что помер, царство ему небесное.
– Ты что, верующий? – спросил Иван.
– Тут поневоле поверишь и в бога и в чёрта и ещё в кого угодно, – с какой-то непонятной злостью ответил Анатолий. – Есть оно, это царство, или нет, я не знаю, но если уж оно есть, то лётчику я его точно пожелаю. А ты чего до войны делал, Ваня?
– В колхозе работал. Бригадирствовал.
– Ого, – невольно воскликнул Анатолий. – Такой молодой, а уже начальник. Я хоть и городской, но в колхозах бывать приходилось. Там бригадиром не поставят абы кого. Это ещё заслужить надо. А я шофёрил. Таксистом работал. И на фронте на полуторке ездил, пока под обстрел не попал. От полуторки один металлолом остался, а меня сзади всего изодрало, когда из кабины летел. Вот теперь лежу здесь кверху жопой, жду неизвестно чего. Тоска одна, да и только.
Так покатились дни у Ивана в госпитале. Лечение его проходило не всегда успешно. Порою мучили сильные боли, но уже через пару недель всё стало потихоньку налаживаться. Врач не ошибся. Крепкий организм сержанта выстоял, и Иван быстро пошёл на поправку. Стал сначала понемногу подниматься с кровати, а вскоре и ходить, мотаясь из стороны в сторону, как мотыль. Как-то раз к ним в палату зашла бригада самодеятельных артистов, сколоченная на скорую руку из школьников. Две девочки и три парня. Девочки читали стихи и пели, а парни играли. Один на скрипке, второй на какой-то длинной дудочке, а третий – на гармошке. Детишки волновались, зачастую сбивались, но раненые так хлопали в ладоши, что под конец артисты освоились, осмелели и даже сплясали. Иван тоже когда-то играл на гармони вместе с братом, и сейчас ему до жути захотелось растянуть меха и пробежаться по кнопкам тальянки.
