– Вот это совсем другой коленкор, – тяжело дыша от частых перебежек, проговорил довольный Фёдор. – Давно бы так.
Их отделение было теперь укомплектовано полностью, и Иван уже не таскал на пару с Фёдором ружьё. Он, как и подобает командиру, шёл налегке, с автоматом. Патронами их тоже не обделили, только в этом бою стрелять и вовсе не пришлось. Немец драпал так, что они и танков-то не увидели. На постой дивизия разместилась всё в тех же Мерчиках. Ивану повезло поселить своё отделение в избе. Народу в эту избу набилось белее чем предостаточно. Никому неохота было сидеть на стуже и отогреваться у костра из гнилых, сырых досок, как накануне. То ли дело раздеться в тёплой деревенской избе, где большую часть кухни традиционно занимала русская печь. Снять промокшие насквозь портянки и протянуть застылые на лютом холоде ноги к горячим кирпичам. Почувствовать, как тепло от этих самых кирпичей медленно, но уверенно разливается по всему уставшему телу и как непреодолимо клонит в сон. Что ещё надо солдату после скитаний по сугробам и бесконечному ползанию взад, вперёд с автоматом в руках? Ничего. Ну, если только ещё поесть вдоволь. К примеру картошечки на сале, да с тушёнкой американской, да остограмиться перед этим спиртом. Причём чистым, не разбавленным. Вот это и будет самый настоящий земной солдатский рай.
Дорвавшись до уюта, солдаты натопили избу в азарте так, что волосы от жары трещали. Все поголовно разделись до исподнего, разлеглись отдыхать кто где успел. Самые нерасторопные устроились на полу, подстелив под себя шинели, бросив в изголовье вещмешки.
– Кто смел, тот везде поспел, – свесив с печки наголо стриженную голову, изрёк досужий в быту Фёдор. – Командир, я тут тебе место застолбил. Ты не тяни, а то от желающих отбоя нет. Куда прёшь, деревня, не видишь, занято!
Он с силой оттолкнул молодого парня, пытавшегося забраться на печку. Тот в испуге шарахнулся в сторону и, запнувшись за чью-то ногу, полетел к порогу.
– Вот жук, – прорычал Фёдор. – Так и норовят на голову сесть. Командир, давай быстрее, а то тут ходят ухарцы всякие. Того и гляди на пороге окажемся.
Парень встал, потёр ушибленное плечо и как ни в чём не бывало отправился искать себе уголок. Иван сидел у окна с хозяйкой избы, женщиной лет тридцати. Худые щёки, покрытые нездоровым румянцем, придавали ей скорбный и болезненный вид. Впалая грудь и тощие руки сами за себя говорили о нелёгкой жизни в оккупации. Возле неё на лавке тихонько сидели двое ребятишек. Таких же прозрачных, как и их мать.
– Ждали мы вас, – нараспев говорила хозяйка. – Ох, как ждали. Немец поганый совсем жизни не давал. Животину всю побил, полсела в Германию угнал, Гитлер проклятый. Есть совсем было нечего. Летом ещё с огорода да с леса кормились, а зимой и вовсе хоть помирай. Полицаи лютовали. Ой как лютовали. Митька-сосед у них за старшего был. Зверь зверем. По дворам с автоматом ходил. Последнее отбирал. Церковь, поганец, обокрал, попа-батюшку за околицей расстрелял. Свекровь мою, старуху, насмерть забил. Просто так. Вспомнил, ирод, как она его мальчонкой с огорода гоняла, так и забил.
– Не грусти, мать. Теперь дело на поправку пойдёт, – как мог успокаивал хозяйку Иван. – Село освободили, советская власть не даст вас в обиду. А Митьку мы обязательно найдём и расстреляем. Хотя расстрелять для таких нелюдей было бы мало.
Женщина опустила голову и вытерла кончиком платка выступившие на глазах слёзы. Иван хотел ещё что-то сказать несчастной женщине, но в сенях послышались чьи-то шаги. Дверь в избу отворилась, и вместе с клубом пара вошёл лейтенант Синельников. Закрыв за собой дверь и потопав на пороге огромными сапогами, освобождая их от снега, он прошёл к столу.
