Читать онлайн Морис Бетц - Рильке жив. Воспоминания. Книга 2

Встреча с Жюли Сазоновой и ее труппой артистов была не единственной возможностью для Рильке воскресить свои русские воспоминания во время пребывания в Париже. Эти воспоминания были настолько живы в нем, что в то время он подумывал написать отчет о своих путешествиях по России. Подобно тому, как после войны его неудержимо тянуло в Париж, пока это желание не исполнилось, так и теперь его одолевало стремление возродить «русское чудо» своей молодости, заново пережив впечатления от далеких путешествий 1899 и 1900 годов.

Как выглядели бы воспоминания о России, если бы у Рильке было время их «раскопать»? Примерное представление об этом дают, пожалуй, отрывки в «Записках»2 о Николае Кузьмиче и о смерти Гриши Отрепьева, и письмо о праздновании Пасхи в Москве. Первое из этих впечатлений – воспоминание о соседе по гостинице в Петербурге, которое также упоминается в «Новых стихотворениях»; второе было навеяно читательским восторгом юности и сложилось во время долгих часов, проведенных Рильке в Российской национальной библиотеке, где он «поглощал» в первую очередь русских историков и писателей-искусствоведов, в том числе Карамзина, Соловьева и некоторых других авторов, а также книгу о русском романе, написанную французским послом и академиком виконтом де Вогюэ.

Со времени своего путешествия Рильке проникся особой любовью к России, которую поддерживал чтением и перепиской. Его верная дружба с Лу Андреас-Саломе, от которой он не отрекся даже тогда, когда уже много лет не встречался с этой проницательной спутницей своей молодости, была основана на их общих русских воспоминаниях и на той причастности, которую эта близкая ему женщина принимала в его славянском опыте. Хотя у него было мало возможностей говорить по-русски, а позже он познакомился с некоторыми славянскими поэтами только в немецких или французских переводах, он все еще свободно читал по-русски; известно, что после своего путешествия он переводил один из романов Достоевского, рассказы и пьесы Чехова, а также стихи Дрожжина. На Капри Рильке познакомился с Максимом Горьким, который жил там в изгнании. Несмотря на то недоверие, которое он изначально испытывал к революционеру, «прославившемуся как анархист, но с удовольствием швырявшему в народ вместо бомб деньги, – кучу денег!»3 – он отзывался о нем с пониманием. Он не ставил его в один ряд с Гоголем, Толстым и Достоевским, обвинял его в том, что тот судит об искусстве, скорее, не как художник, а как революционер, но в конце концов проникся симпатией к этому испытанному ветрами, глубоко укоренившемуся в русской земле человеку и к его улыбке, «которая проступает сквозь всю печаль его лица с такой глубокой уверенностью»4.

В течение нескольких месяцев своего пребывания в Париже Рильке находил огромное удовольствие в чтении романа «Господа Головлевы»5, французский перевод которого я ему одолжил. Он также прочитал несколько произведений Ивана Бунина, с которым был знаком. Его восхищение деревянными куклами госпожи Жюли Сазоновой было вызвано не в последнюю очередь русскими куклами – кучерами, закутанными в меха, крестьянками в кокошниках, морщинистыми, изможденными мужиками, – которых создала госпожа Гончарова.

К воспоминаниям, которые Рильке сохранил о России, напрашиваются – по крайней мере, с негативным оттенком – два замечания.

Как и многие путешественники, приезжающие из западных стран, Рильке познакомился с Россией в весенне-летний период. Даже образы, которые он создавал, никогда не содержали воспоминаний о снеге, поездках на санях или сильных морозах; в основном они вызывали впечатление изобилия, плодородия и бескрайних просторов. Почти все зимние образы, встречающиеся в «Записках», относятся к воспоминаниям о Швеции или Богемии. То, что Рильке сохранил от России, это магию, исходящую от бескрайних степей, странную безликость земли без границ и то ощущение необъятной души человека, которое заставляло трепетать его славянское сердце.

Вторая особенность русского опыта Рильке заключается в том, что социальные проблемы и классовые противоречия, похоже, не привлекли его внимания. Он, который в Париже содрогался от вида человеческих страданий и вглядывался в них с почти болезненной остротой, в России не испытал ничего подобного – или, по крайней мере, эти впечатления были вытеснены другими, более сильными. Он также не проявлял особого интереса к тем русским, которые были втянуты в авантюру революционного движения. В одном из его писем, относящемся ко времени встречи с Горьким, есть любопытный отрывок, который отчасти объясняет эту отстраненность:

Напротив, Рильке, который во многих отношениях чувствовал себя бездомным в этом мире, могли привлекать только круги белых русских, обитавших в Париже, чье роковое, лишенное иллюзий цыганское существование вызывало у него смесь из любящего и сострадательного любопытства. Притяжение, которое теперь оказывала на него Россия, было связано с мыслью о глубоком, окончательном погребении страны, которую он знал. Россия по-прежнему оставалась его родиной, но только в царстве воспоминаний, сокровенная почва которых навсегда превратилась в недостижимую.

Среди рассказов о русском путешествии, которые я слышал от Рильке, есть один, удивительным образом передающий то впечатление от бескрайних просторов русской равнины, которое он любил вспоминать: Рильке и Лу Андреас-Саломе сошли в сумерках на какой-то маленькой провинциальной станции, откуда карета должна была отвезти их в соседнее имение. Стояла прекрасная летняя ночь, и, пока лошади шли рысцой, Рильке и его спутница любовались то усыпанным звездами небом, то бескрайней равниной, по которой они проплывали, с ее колышущимися травами и исчезающими вдали очертаниями. Вдруг их обоих удивил далекий свет, который, как утверждал кучер, исходил с той стороны, где на несколько сотен верст не было никаких поселений. Лошади продолжали двигаться рысью, но этот странный свет не приближался и не удалялся. Его присутствие нельзя было объяснить, но в конце концов оно было таким же естественным в гулкой летней ночи, как и мерцание многих тысяч звезд на небе. Только несколько дней спустя Рильке и его спутница нашли очень простое объяснение этому явлению: в нескольких сотнях верст от них вспыхнул пожар. Несмотря на огромное расстояние до него, именно зарево пожара они увидели той ночью.

Но главным впечатлением, к которому он всегда возвращался, вспоминая о России, был визит к Толстому в Ясную Поляну. Я сам слышал, как он дважды описывал эту встречу, и каждый раз в его рассказе появлялись новые подробности.

Рильке уже встречался с Толстым годом ранее в Петербурге. Но только после первой поездки он достаточно освоил русский язык, чтобы читать Толстого в оригинале. Даже уезжая из Москвы в 1900 году на юг страны, он страстно желал вновь увидеть великого писателя и тешил себя надеждой застать его в яснополянском имении, в котором Толстой продолжал жить, хотя и передал его вместе со всеми остальными своими владениями жене и сыновьям. Как будто только в этом месте облик Толстого должен был обрести самые убедительные и подлинные черты: именно здесь – в самом сердце русской весны, среди берез и бобовых кустов яснополянского парка – Рильке получил самое сильное и трогательное впечатление о великом художнике.

Рильке и Лу Андреас-Саломе прибыли в Ясную Поляну майским утром. По дороге они случайно узнали, что граф находится дома. Доехав на карете до ближайшей деревни, они предстали перед въездом в поместье как простые паломники, подобно многочисленным посетителям автора «Войны и мира».

Эти два визитера явились явно не вовремя. В тот момент Толстой испытывал один из тех всё более частых приступов отчаяния, когда контраст между смирением и отречением, о которых он так мечтал, с одной стороны, и мощными вспышками гордыни и чувственности, всё ещё бушевавшими в семидесятилетнем старике, с другой стороны, делал его агрессивным, жестоким, почти недоступным. Он принял гостей очень сухо и, казалось, даже не узнал Лу Андреас-Саломе; затем он оставил их в прихожей дома дожидаться своей дальнейшей участи. Старший сын графа на некоторое время составил компанию гостям, которые в душе надеялись на совсем иной прием.

Однако в тех немногих словах, которыми Толстой обмолвился перед уходом, они расслышали туманное обещание встретиться с ними позже в течение дня. Не теряя надежды, они отправились гулять в парк и вернулись в дом около полудня. Едва они вошли в прихожую, ожидая приглашения на обед, что было почти само собой разумеющимся в такой уединенной местности, как вдруг из-за стеклянной двери донесся шум бурного спора. Еще один шаг – и они оказались в центре домашней драмы: это графиня Толстая устраивала сцену своему мужу.