Силы жизни почти иссякли. Это был уже не сознательный зов о помощи, а нечто стихийное – как шелест листьев на ветру, как рёв волн, как вопль отчаяния.
– Больно! Больно!
Его крики оглашали комнату. Месяц назад здесь жил офицер русского железнодорожного батальона. Когда японцы вошли сюда, на стене висела закопчённая икона Христа. Прошлой зимой тот офицер пил водку, глядя из этого окна на снежные бури. В дверях стоял часовой в тулупе. Он презирал японских солдат и мечтал о радужных перспективах.
А теперь в этой комнате раздавались предсмертные стоны.
– Больно, больно, больно!
Тишина. Сверчок продолжал свою грустную песню. Над бескрайней маньчжурской степью взошла луна, и её свет залил комнату.
Крики, стоны, отчаяние – он бился в конвульсиях. Пуговицы мундира расстегнулись, грудь была исцарапана, фуражка смята, лицо и щёки запачканы рвотой.
Вдруг в комнату ворвался свет, и в дверях появилась фигура человека со свечой. Это был тот самый усатый лавочник. Но на его лице не было прежней улыбки – только бледность и серьёзность.
Молча войдя, он осветил свечой корчащегося солдата. Тот был бледен, как мертвец. Вокруг была разбросана рвота.
– Что с тобой? Болен?
– Больно, больно… – он кричал, продолжая биться.
Лавочник растерялся. Постояв немного, поставил свечу на стол и вышел.
Комната осветилась. Он увидел в углу свою винтовку и ранец.
Свеча мерцала. Воск стекал, как слёзы.
Вскоре лавочник вернулся с солдатом – тем, что спал в соседнем доме. Тот осмотрел больного и его погоны.
– Из Восемнадцатого полка.
– Так.
– Когда он пришёл?
– Не знаю. Я крепко спал, проснулся около десяти. Услышал стоны: «Больно, больно». Решил проверить – в доме никого не должно быть. Крики усиливались: «Помогите!». Я пришёл. Бери-бери. Сердечное осложнение.
– Осложнение?
– Не выживет.
– Жаль. В интендантстве есть врач?
– Есть… Но в такой поздний час не придёт.
– Который час?
Он достал часы.
– Два пятнадцать.
Они молча стояли.
Новая волна боли. Стоны перешли в нестерпимые вопли.
– Жаль…
– Да, жалко. Откуда он?
Солдат обыскал его карманы, достал солдатскую книжку.
– Микава, уезд Ацуми, деревня Фукуэ, Като Хэйсаку…
Перед ним снова возникли родные места. Лица матери и жены. Большой дом, окружённый дзельквами. Гладкий берег. Синее море. Знакомые рыбаки…
Они молча стояли. Их лица были бледны. Иногда они перебрасывались словами сочувствия.
Он уже ясно осознавал близость смерти. Но это не казалось ни страшным, ни печальным. Эти двое говорили о нём, как о постороннем предмете. Единственное желание – избавиться от нестерпимой боли.
Свеча мерцала. Сверчок продолжал петь.
На рассвете пришёл врач. Но за час до этого солдат уже умер.
Когда первый поезд с криками «Дорогу!» отправился к Аньшаню, бледный месяц ещё висел в небе.
Вскоре снова загрохотали пушки. Началось сражение за Ляоян – первое сентября.
K и B шли рядом, разговаривая.
– Совсем другие ощущения, чем когда смотрели издалека, правда?
– Точно…
– Во-первых, даже не думал, что это такое большое место, с разными постройками. Здесь есть и врач, и баня, и поля. Овощей тоже немало. Настоящий отдельный мир… Даже сосланным сюда было бы неплохо, а?
– На месяцок – сойдет…
– Нет, я бы и подольше хотел. Хоть год – хотелось бы пожить в таком отдаленном месте, вдали от мирских оков…
– Верно… Было бы здорово… Но вряд ли получится. Даже без этого, стоит чему-то случиться – и сразу тянет обратно в столицу…
