Читать онлайн Клим Германович - Сны мангаса

Тамин күн тамдан дурта

(Обитатели ада любят свой ад).

Калмыцкая поговорка

Острые крупинки льда били в покрытое оспинами лицо, словно метеориты в лунную поверхность. Солдатская ушанка, телогрейка и ватные штаны казались тонкими тряпицами, бессильными перед завывающей стихией – злой ветер пронзал их насквозь, высасывая последние крохи тепла из спрятанного внутри розового человеческого тельца.

Это самое тельце тем временем медленно плелось по широкой равнине с вещмешком за спиной. Илья брел сквозь непогоду уже больше суток, стараясь уйти как можно дальше от места, где его отряд принял последний бой. Главное сейчас – постоянно двигаться. Для пешехода остановиться во время снежного бурана означало остаться в степи навсегда.

Если повезет, он сумеет добраться до какого-нибудь села, чтобы через его жителей связаться с районным подпольем. Но даже в этом случае придется положиться на судьбу: ни с кем из местных он не знаком, а в голодную зиму объявленная за поимку партизана награда могла прельстить многих. Попасть к полицаям живым не хотелось: Илья знал, что может ждать его в плену.

Буря постепенно стихала: битумная темень туч рассыпалась в бесформенные комья, заполнявшая воздух снежная взвесь рыхлыми волнами осела на поверхность. Ударил мороз. Идти стало чуть легче. Он остановился и зубами стащил с руки твердую, как древесная кора, рукавицу, поправил съехавшую на глаза шапку, всмотрелся в горизонт. На фоне антрацитового неба был заметен тонкий белый росчерк. Удача! Через несколько часов столбик дыма привел его к маленькой потрепанной юрте, наполовину придавленной высоким сугробом. Странно было встретить одинокое жилище посреди гиблого простора, да и выглядело оно чрезвычайно убого: ветхий, почерневший от времени войлок местами содран, сквозь его рваные раны виднелись серые ромбы деревянного остова. Илья пригнулся к низкой дверце в лохмотьях отслоившейся краски и постучал.

В полутемном помещении было натоплено. Стояла вязкая тишина – лишь за войлочной стеной вновь бессильно взвыла метель. Спиной ко входу, у очага, одиноко сидела совсем молодая девушка. В отсветах пламени ее убранные в толстую косу смоляные волосы отливали всеми оттенками багрового.

Переступив порог, Илья стащил с головы покрытую ледяной коркой ушанку и молча замер, парализованный волной согретого огнем воздуха, ударившего в обмороженное лицо. Хозяйка обернулась, увидела нежданного гостя и мягко кивнула Илье, словно старому знакомому. Быстро поднявшись, она с улыбкой шагнула к нему навстречу, протягивая пиалу с дымящимся чаем.

Последним, что почувствовал Илья перед нахлынувшей темнотой, стало сладкое ощущение домашнего уюта – он был счастлив наконец-то очутиться там, куда стремился так долго, кажется, всю свою жизнь…

Ехать в Степной было настоящей пыткой. Нежный зад особоуполномоченного Степана Ильича не привык к оврагоподобным колдобинам, которые в изобилии встречались на этом пыльном ответвлении астраханского тракта. Внезапное появление пульсирующей головной боли – закономерного последствия безудержного гостеприимства местного воеводы – в сочетании с дорожной тряской быстро вывело организм из с трудом стабилизированного при пробуждении состояния. Громогласный окрик заставил водителя в папахе с васильковым верхом резко съехать на желтую обочину, из-за чего машину окутало вихрем из песка и засохших травинок.

Вывалившийся с заднего сиденья пассажир громко опустошил нутро и, вытирая красную физиономию пахучим пучком полыни, заполз обратно в мягкую утробу огромного китайского самохода, замершего посреди бескрайней равнины словно рисовое зернышко, белеющее на поверхности пригоревшей сковороды. Стараниями хлебосольного хозяина вчерашний ужин перетек в ранний завтрак, и теперь Степан Ильич извергал из себя съеденное вместе с потоком матерных слов, в которых упоминание бога смешалось с ненавистью к астраханской самогонке, икре и гребаным нехристям, заставившим его бросить в столице опричные дела и ехать в эту сухую глушь, жить в которой брезгуют даже деревья. Затянутая в кожаный плащ туша Степана Ильича, распространяя кислый запах, слизнем растеклась на заднем сиденье. Тяжелый пинок свежезабрызганного сапога по спинке водительского кресла был безошибочно опознан как команда продолжать движение.

Через двести семьдесят верст, совершив еще пять таких остановок, машина оказалась в столице буддийской автономии. Голова перестала болеть, и к Степану Ильичу вернулась возможность думать о чем-то кроме собственного самочувствия. Прикладываясь к бутылке теплого кваса, он крутил головой, оценивая изменения, произошедшие в городе со времени его последнего визита. Минуя в сумерках каждую из восьми въездных арок, украшенных многоярусными крышами и пульсирующими неоном вертикальными надписями на старомонгольском, Степан Ильич в очередной раз пытался угадать значение этих орнаментоподобных посланий. Конечно же, в соответствии с установленными правилами туземная письменность всегда дублировалась специальными табличками на русском и китайском, но поскольку переводы не были снабжены подсветкой, в это время суток их мог прочитать только любопытный пешеход, затерявшийся на городской окраине с фонариком в руке. Впрочем, изложение этих фраз на кириллице мало чем помогло бы Степану Ильичу: смысл мантр практически всегда непостижим для непосвященных, воспринимающих их как непонятный набор слов.

Как только пыльный самоход затормозил перед дверьми администрации Гурхан Ламы, из него выскочила подтянутая коренастая фигура, ничем не напоминающая вонявшую перегаром куклу, которая с помощью дворника была загружена в салон китайского монстра в Астрахани. Привычным движением Степан Ильич поправил скрипучую портупею, оглядел медную в зеленых потеках табличку «Ламайское Духовное Правление», нахмурился и вошел в здание. Громыхая подкованными сапогами, он быстро шагал по знакомому коридору, распугивая припозднившихся послушников, стремившихся испариться с его пути: в народе хорошо знали, кому по уставу положены казенные кожаные плащи с кровавым подбоем.

Распахнув очередные тяжелые двери, он увидел закутанного в шафрановый шелк Гурхан Ламу. Кроме роскошного материала единственным отличием его облачения от одежд обыкновенных монахов была орденская колодка, говорящая об успешной военной карьере хозяина кабинета. С лупой в руке он читал потрепанную временем книгу, состоявшую из горизонтально расположенных прямоугольных листочков, которые при чтении буддисты перекладывают из одной стопки в другую. Скрип двери и волна чесночного перегара заставили старого чиновника оторваться от страниц, соперничавших по ветхости с читателем: «Что ж, с приездом! Звонили из Астрахани. Давно ждем».

С этими словами Гурхан Лама кивнул куда-то в угол, в котором неожиданно материализовался невидимый до этого секретарь, склонившийся перед гостем с белым хадаком1 на вытянутых руках. Брезгливо отмахнувшись от восточного церемониала, Степан Ильич прошагал к столу и, не спросив разрешения, уселся на резной стул напротив хозяина.

– Ну что, Сан Саныч, доигрались? – южнорусский выговор опричника отдавал наглецой, но в его голосе сквозили дружеские нотки.

– Что в этот раз? – Гурхан Лама с восточной невозмутимостью смотрел на развалившегося гостя. – Кто пишет?

– Как обычно, твой зам проявляет бдительность…

– Я эту тварину отправлю когда-нибудь послом к Эрлик Номин-хану2, пусть там попробует карьеру построить. И в чем претензия?

– Ересь у вас тут завелась. При полном попустительстве властей.

При этих словах брови Гурхан Ламы поползли вверх.

– Какая ересь? Тут у нас вообще-то буддисты. Ты же в курсе?

Опричный куратор степного края хорошо разбирался в местной специфике. Но это не снимало с него обязанности реагировать на любые доносы, касающиеся государева дела. Поскольку ересь приравнивалась к измене, любое обвинение в столь тяжком преступлении требовало личного вмешательства Степана Ильича. Несмотря на широкую автономию, которую в религиозных вопросах получило местное население, большей частью состоящее из инородцев буддийского вероисповедания, оставлять эти вопросы вообще без присмотра было нельзя. Степан Ильич считал гениальной идею Государя, придумавшего после превращения Восточной Сибири в непригодную для жизни пустыню направить всех бежавших от радиации жителей Тувы и Бурятии к их братьям по вере в Поволжье: чтобы меньше смущали православных, да заодно служили буфером, защищающим крестьян Черноземья от набегов агрессивного Имамата.

Однако такая религиозная сепарация дала побочный эффект: со всей империи в Благословенную Автономию начали сами собой стекаться представители всех восточных и псевдовосточных культов. Одни пытались найти себе в наставники настоящего гуру, другие жаждали смешаться с толпой таких же ищущих просветления. Взять, к примеру, греко-буддистов. Эти хотя бы были безобидными. К тому же умудрились предъявить документы с обоснованием традиционного происхождения своего направления – большинство из них оказались копиями с якобы утерянных оригиналов, которые хранились в библиотеке Иволгинского дацана. Никто из скептиков не смог или не осмелился доказать подделку. Тем более сектанты приволокли еще и украшенное орлами и печатями экспертное заключение факультета теологии Московского императорского университета о том, что возникший полторы тысячи лет назад греко-буддизм проник в Россию через Центральную Азию и тайно практиковался в среде причерноморских греков. Вопрос возникал один: откуда у этих замотанных в белые тряпки бородачей деньги на покупку бумаг такого уровня? Да и усердные кивки представителя православного духовенства в земской комиссии по верованиям свидетельствовали о том, что дело нечисто и от него за версту разит посулом. Но подкопаться было невозможно.

После блестящей юридической победы новые члены Имперской традиционной сангхи3 возвели собственный храм на берегу Каспия, который они неизменно именовали Гирканским морем. В центре святилища с дорической колоннадой греко-буддисты установили выкрашенную в синий двухметровую копию Геркулеса Фарнезского. Тщательно воспроизведя мускулатуру античного героя, нанятый ими скульптор весьма вольно обошелся с его физиономией и половыми органами: характерную для греков курчавую растительность на лице он заменил на залихватски закрученные вверх усы, а на месте пигмейского отростка поместил внушительный лингам, развеивающий любые сомнения в божественном величии героя. Обновленный олимпиец стал похож на русского борца Ивана Поддубного с зажатым между ног зарядом от гранатомета РПГ-7. Эту статую сектанты нарекли защитником буддийского учения Ваджрапани и раз в месяц устраивали в соседнем городе Лагани театрализованное представление для детей, повествующее об одном из двенадцати подвигов могущественного бодхисаттвы.

Поскольку никакого интереса для туземного населения они не представляли, вскоре в Автономии угасло всякое любопытство к еще одной странной секте. А вот на территории остальной страны их деятельность, наоборот, набирала обороты. Получив статус исконной имперской конфессии, греко-буддисты сразу же понаоткрывали в крупных городах официальные «молельные дома» с храмовыми гетерами, официальной задачей которых было проведение «индивидуальных обрядов» для «единоверцев». Конечно же, все обряды гетер, а по документам – откомандированных послушниц прикаспийского монастыря, осуществлялись на безвозмездной основе, если не считать добровольных пожертвований на строительство пагод и иных культовых сооружений. В итоге поток называвших себя греко-буддистами посетителей не иссякал, как и золотой ручеек в карманы шишек из стольного опричного приказа, крышевавшего столь прибыльное предприятие. Но все это относилось к той категории чужих дел, в которые заботившийся о целостности своих конечностей Степан Ильич предпочитал не соваться.