Сон не обо мне. От Пушкина до Бродского - страница 22

Отлегло от души, когда хозяйка квартиры, которую снимал мой тогда будущий отец, обрадовалась ей и удивилась, как же они разошлись: «Ведь помчался встречать!» Вскоре появился счастливый и гордый муж, и жизнь пошла своим чередом. Тут был, впрочем, едва ли не такой же голод, но мой ушлый солдатик-отец каким-то чудом умудрялся кормить своих девочек.

Впрочем, со мной проблем было мало: мама целых три года – случай не частый! – кормила грудью. Меня невозможно было оторвать! Что только ни придумывали родители: мазали грудь горчицей, перцем, прикладывали щетку, – ничто не помогало. Солдатская дочь, я с ревом преодолевала все преграды и вымогала-таки!

И как бы повернулась наша немудреная жизнь, если бы не курсант, снявший мамино питерское жилье? Он (вершитель наших судеб!), закончив военное училище, собирался оставить мамину комнату. Вот почему пришлось покинуть так и не завоеванное отцом Эльдорадо.

Вернувшись назад в Питер, родители устроились на работу. Меня водили в ясли (на няню денег не было), а отец… Отец затосковал. Тут, конечно, не могли не помочь привычные с фронта, «спасающие» сто – а может, уже и более – грамм; это уже становилось трагедией для мамы и для меня, хотя я, конечно, не отдавала себе в этом отчета. Так же, впрочем, как и сам отец.

Выпивка для него была способом, не стесняясь, разговаривать с кем угодно и о чем угодно. И все бы ничего: такой веселый, словоохотливый, выделяющийся талантом рассказчика и вечной дружбой с книгой, он становился даже интереснее, если бы не старая беда – после выпивки в какой-то момент стала давать о себе знать контузия: он начинал бубнить, сидя у бутылки целый вечер, придираясь к маме по любому поводу. Так с раннего детства я возненавидела пьющего мужчину.

Интересно, что и муж мой пристрастился к алкоголю в студенческие годы по той же причине: оба легко общаются с людьми только в «подогретом» состоянии. К счастью, у мужа это не так заметно, как у отца, иначе бы он, даже с его недюжинными талантами, никогда бы не сделал карьеру, тем более в эмиграции.

Отец метался, мучался, но пробиться в Питере так и не сумел. Ему бы бросить пить, продолжать учиться, в этом был его шанс. Но водка засасывала. Он сделал последний, солдатский марш-бросок: схватив меня, двухлетнюю, под мышку, как заложницу, опять рванул в свою Мекку, пообещав жене перевернуть жизнь.

Но и вновь из папиной мечты жить на родине, найти там свое место, увы, ничего не вышло. Вернулся он из Ташкента проигравшим, проигравшим навсегда. Судьба подразнила его и ничего не подарила. От своей привычки он не отрекся.

Отцы, отцы: как много судеб, построенных отцами, и как много – сломанных ими.

Золотая середина? О, какая же это редкость! Или же она достигается путем прощения? А имеет ли право сын ли, дочь ли прощать отца?

Обдумывая свои воспоминания, я решила сначала написать их для себя самой. Ну а умру, так лет через сто пусть и посторонние прочтут: жизнь отца – дипломата и поэта – будет многим в поучение. Буду писать по-французски, а где смогу, там и по-русски напишу.

Мемуары я начала было записывать в 1878 году. Тогда их не закончила. Мои интимные мнения менялись с возрастом. Они, увы, часто нелицеприятны. Да простит меня Господь, ежели они выглядят осуждающе! Хоть и поздно, но я освободилась от «пеленок сантиментальности». Нет во мне желания кого-либо осудить, но, увы, причин для страданий было немало. Писать буду открыто, без прикрас, именно то, что думала тогда или в чем убедилась с годами размышлений. Признаться, я раньше внутренне опасалась говорить о себе, о своем отношении к нашим сложным семейным делам: даже приводя в порядок дневники, опускала то, что касалось меня.