И она показала длину по пояс.
– Что ж не представляю, – прищурилась я. – И волосы представляю. Твои. И цену.
– Ну, не все могут управляться с такой гривой, как у тебя, - проворчала дочь. – И подкрашивать ее каждый месяц.
– Катя-а!
Домой. А там…
Руки сами отмеряли муку, молоко. Масло, шипя, растапливалось в микроволновке. Где там мой любимый венчик, сто лет им не пользовалась. Вес, он такой. Следим и следим. Хотя вот такие вот кухонные преступления – они тоже нужны. Потому как к тому времени как первый блин вылился на сковородку, я уже успокоилась. Да и Катя, уютно устроившись напротив меня, была тиха.
– Мам, вот скажи, – вдруг попросила она.
– Что, котенок?
– Ты же на меня злишься.
– Ой, злюсь. Более чем.
Я поставила перед дочерью первый блин. Румяный, золотистый, с дырочками. И не комом!
– Тогда почему? – она кивнула на тарелку с румяным солнышком.
– Дурочка ты, Катя, – улыбнулась я и потрепала ее по мятной и бестолковой голове.
Я как раз допекла блины, когда зазвонил телефон.
– Да, – ответила я бывшему.
– Что у вас случилось? – просипел он.
– У Кати потом спросишь. Как ты себя чувствуешь?
– Жить буду.
– Хорошо. Лечись.
– Аня!..
– Потом созвонимся.
Он вздохнул, явно набирая воздух, чтобы высказаться. Но… Захрипел только.
– У тебя голосовой покой, – негромко сказала я. И оборвала звонок.
– Папа? – заглянула в мою спальню дочь.
Я только кивнула.
– Вот зачем вы с ним развелись? – покачала головой Катя. – Нормально же жили.
Она сверкнула на меня любимыми темными глазами, взмахнула длиннющими ресницами. Ах ты ж моя папина дочь. И ушла.
Хлопнула дверь. Но не в ее комнату. Она удалилась к инструменту. Сочинять.
Вопрос о том, как ее завтра отправить в школу и доедет ли она, оставался открытым. Я убирала кухню, мыла посуду и раздумывала – как поступить. Не придумала ничего толкового. Накапала пустырничка. И… тут в дверь позвонили.
Что еще?
Катя не слышала звонка. У нас в комнате, где музыкальные инструменты, можно гранаты взрывать – оттуда не донесется ни звука. В свое время мы, как семья юной скрипачки и двух вокалистов (кабинетный рояль, гитары и еще много чего прилагается) сделали звукоизоляцию на совесть. Я пошла смотреть, кого принесло.
– Артур?
На пороге, покачиваясь как та тонкая рябина, стоял бывший муж. Изумительного оттенка, под цвет волос дочери, только понежнее. Поакварельнее. Зрачков почти не видно. И не то, что испарина – волосы мокрые.
– Артур, ты – дурак! – с чувством проговорила я, пропуская его в квартиру. И практически чувствуя себя сестрой милосердия, потому как его покачнуло. Неслабо так. А я подставила плечо.
– Что у вас… случилось?
Он распрямился, отказываясь от моей помощи – ну, это ж не концерт спасать, давая передышку! Я разозлилась.
– Пошли!
Открыла перед ним дверь в гостиную, быстро разложила угловой диван – красивый, пафосный, но потрясающе не предназначенный для сна. Да и вообще для жизни.
– Ложись. Немедленно.
Он со вздохом человека, который сделал все, что запланировал, опустился на диван. И с абсолютно довольным вздохом прикрыл глаза.
– Ты что, из больницы сбежал?
Счастливо кивнул. И даже попытался улыбнуться. Получилось жутковато.
– Сейчас принесу подушку и плед, – сообщила я, с трудом проглотив ругань. Потому как бессмысленно это.
– А у тебя есть малиновое варенье твоей мамы? – внезапно просипел он, когда я, вернувшись, подсунула ему под голову подушку и накрыла пледом.
