Террор. Демоны Французской революции - страница 12

Ровно через две недели после этой речи Барер, еще заседающий в Болоте (позже он взойдет на Гору и станет монтаньяром), впервые заговаривает о «террористической системе», которой жаждут те, кто развязал бойню заключенных, и выступает за то, что он называет «анархией»[60]. Родилось ли представление о «системе» в момент, когда многие жирондисты обличают «террор», устроенный монтаньярами и движением парижских санкюлотов?[61] Было бы неверно спешить с таким выводом, ибо многие монтаньяры тоже настойчиво используют слово «террор», обращая его против своих противников: это делает Марат[62], это делает Сен-Жюст в свое речи против главарей Жиронды, задержанных в ходе переворота 2 июня 1793 года: «В департаментах болтали, что режут в Париже; в Париже болтали, что режут в департаментах <…> Так мутили воду в Бордо, Марселе, Лионе, на севере, на Корсике, где Паоли тоже выступал против анархии. В разгар этих потрясений была создана Комиссия двенадцати, чтобы разыскать заговорщиков; но она оказалась составлена из их сторонников. Она отрешила от обязанностей Эбера, обвинив его в деспотизме; она хотела подчинить граждан страхом»[63].

С этой точки зрения не приходится удивляться, что слово «террор» прочно занимает место в речах, произносимых по случаю убийства народных представителей: сначала Лепелетье де Сен-Фаржо 21 января 1793 года[64], а потом Марата 13 июля того же года[65]. Именно убийство Марата Шарлоттой Корде вызвало то, что историк Жак Гийому назвал «переходом от одного ужаса к другому»[66]. Было ли это переходом от испытываемого «ужаса» к активному «террору»?

Убийство Марата и внесение его тела в Пантеон, несомненно, играют важную роль в укреплении стремления подвергнуть репрессиям противников Республики[67]. Об этом свидетельствуют многочисленные речи в клубах, в частности в Клубе кордельеров, и в Конвенте, а также присутствие в Париже посланцев избирательных съездов[68]. Последние съехались изо всех уголков Франции с результатами голосования по утверждению новой Конституции. В момент, когда некоторые беглые жирондисты распространяют во многих департаментах ложное представление о Собрании, низведенном до состояния «охвостья Долгого парламента» в Английскую революцию XVII века[69], монтаньяры намерены использовать присутствие тысяч посланцев съездов избирателей, чтобы изобразить иной Париж.

9 августа 1793 года, накануне праздника в честь первой годовщины штурма дворца Тюильри и по случаю провозглашения новой Конституции, появляется доклад Госсюэна, представленный комиссии по обработке протоколов одобрения текста Конституции, в котором подчеркивается именно это столкновение двух ликов столицы и используется слово «террор»: «Посланцы народа, когда вы вернетесь к своим очагам, расскажите согражданам о том, что происходит в Париже. Видели ли вы жителя этого великого города с кинжалом в руке, творящего неправедную месть и призывающего к анархии? Однако именно эту картину вам навязывали те, кто не хотел, чтобы вашим взорам предстал этот удивительный город, колыбель свободы, вечный ужас злодеев»[70].

Через два дня после этого праздника, срежиссированного Давидом, некий оратор требует от имени посланцев избирательных съездов массового выступления граждан и ареста всех подозреваемых, а многие члены Конвента тут же присоединяются к этому двойному предложению. Дантон, а после него Робеспьер прибегают к слову «террор», чтобы еще раз увязать его с правосудием. Дантон говорит даже об «инициативе террора», исходящей от съехавшихся в Париж посланцев, но делает это с целью потребовать более сурового правосудия и, главное, массового выступления как меры укрепления республиканских армий, а не массового, анархического вооружения граждан: «Депутаты съездов избирателей выступили с инициативой устрашения внутренних врагов. Ответим на их чаяния. Больше никакой амнистии изменникам. Справедливый больше не милует злоумышленника. Предупреждаем о народном отмщении мечом закона внутренним заговорщикам; сумеем извлечь пользу из этого знаменательного дня. Вам говорили о необходимости массового выступления. Да, без сомнения, но только с соблюдением порядка»