Больше о Ланских у нас в доме не говорили. Отца что-то связывало с главой их семейства, но нам о том знать было не дано.
С Альбертом и Ритой мы слегка виделись в школе. «Слегка» – самое верное определение: Рита чуть старше, Альберт – меньше. Мимолётные кивки в коридорах – не более.
С Бертом мы столкнулись лицом к лицу много позже.
Стоял ноябрь, выпал снег – белый, мокрый, рыхлый. И этот снег окрашивался красным: Ланского били толпой за забором школы, в первом переулке.
– Да вы охренели! – взвизгнула я, как валькирия, и ринулась в бой. – Я полицию вызвала! – тряхнула телефоном, как ценным артефактом.
– Ну, Куня, тебе конец, – сплюнул в снег Гера Блистовский. – Валим, пацаны!
Гера умел действовать исподтишка. О его коварстве и подлости слагали легенды. К несчастью, я ему нравилась, и он одно время пытался ко мне клеиться. Даже Сашкины танцы не помогли: Геру запаяло, что называется, на мне.
– Не нужно было, – гундосо отозвался Берт, зачерпывая ладонью снег и прикладывая к разбитому носу.
– Да ладно тебе, – примирительно шагнула к нему я и достала из кармана платок. – Больно?
Я набила платок снегом и попыталась приложить к «боевой ране».
– Я сам, – уклонился Ланской и тряхнул растрёпанными волосами. Уши у него горели. То ли от холода, то ли от уязвлённого самолюбия.
– Приложи, так лучше будет, – протянула я ему платок со снегом.
– Спасибо, – поколебавшись, потянулся он к моей руке.
Наши пальцы столкнулись. Ощущение, будто током шарахнуло. Мы замерли. И он, и я. Глаза в глаза. И время, кажется, остановилось.
– Лада, – он не спешит забирать платок. Снег в нём тает он наших горячих ладоней, – не стоило вмешиваться. Теперь они будут преследовать и тебя за то, что заступилась.
Я фыркнула и сама приложила платок к его многострадальному носу.
–Разберёмся как-нибудь. Бить меня не станут.
– Зато пакости делать – вполне, – накрывает он мою руку своей ладонью.
И снова ощущение, что время замирает. А ещё через пальцы проходит по телу волна – восхитительно-тревожная, будоражащая, оседающая возбуждением внизу живота.
Наверное, он испытывает то же самое. Нет сил оторваться от его глаз – взволнованных, живых, потемневших. На щеках у Берта – рваные пятна румянца. И я точно знаю, что это не от холода. Дышит он через рот, и дыхание у него тяжёлое.
– Пойдём ко мне, – предлагаю неожиданно. – Умоешься хоть, Зоряна тебе нос обработает. У неё аптечка, там чего только нет. Не бойся, папа на работе, мама в салон поехала – это до вечера. Будет там зависать до последнего. Ей общения не хватает.
Не знаю, зачем я всё это ему рассказываю.
– Я не боюсь. Пойдём, – говорит Берт, но не трогается с места.
Так и смотрит на меня. По-особенному, склонив голову. Будто уже рисует картину. Но во взгляде его плавится янтарь – нежный, обволакивающий. Я чувствую себя мушкой. Хочу увязнуть и застыть в его бесконечности навсегда.
От школы до моего дома – несколько десятков метров, но мне они кажутся долгими и волнующими – внутри так всё скрутилось в узел, что каждый шаг отдаётся пульсом в том месте, о котором как бы стыдно говорить.
– Ой, шо ж цэ робыться?! – всплеснула пухлыми руками Зорька. Причитала, будто я в дом покойника приволокла. Аж подвывала. – Шо ж цэ такэ коиться?! Серед билого дня вбывають! Вы проходьте, паныч, проходьте, роздягайтеся[1], – переходит она с воя на нормальный тон.
Берта, видимо, она шокировала. И речью, и манерами.
