В царстве пепла и скорби - страница 10

– Вот они тоже по производительности не дотягивают до мужчин, но хотя бы работают энергично! – Господин Акита ткнул в сторону Хару костистым пальцем: – Чего про вас я сказать не могу.

И это пугало пошло дальше вдоль ряда станков, на ходу рявкая приказы и замечания.

Хару глянула на Киёми и пошла к своему станку. Она склонила голову, и щеки ее так и остались красными.

Киёми было ее жаль, но предаваться размышлениям на эту тему не было времени. Все же она успела почувствовать благодарность к поющим студенткам; они спасли ее от гнева господина Акиты.

Она стала нарезать ствол винтовки. Через несколько минут работы на станке она почувствовала, как по шее сзади крадется холодок. Она оглянулась через плечо, никого не увидела и продолжала работать, но ощущение холода ее не покидало, как будто дыхание зимы обняло ее за плечи.

В обеденный перерыв Киёми сидела одна у конца длинного стола. Обычно они садились вместе с Хару, но сегодня Хару села с Лисамом. Глядя, как они разговаривают и смеются, Киёми почувствовала, как сердце обожгло ревностью. Откуда такое чувство? Меня не интересует ни Лисам, ни любой другой мужчина. Киёми открыла бэнто, где лежал рисовый шарик, завернутый в увядший аманори. На такой диете она очень быстро превратится в кучку костей.

Мысли вернулись к американскому летчику. Она попыталась выбросить из головы картину его смерти – не получилось. Вместо этого в голову полезли вопросы, будто она играет в какую-то игру. Этот американец из большого города или из деревушки? Может быть, из такого места, как Сан-Франциско. Был ли он женат? Была это большая, толстая женщина с тяжелой грудью, прокатывающаяся по жизни как цунами, или же миниатюрная, плывущая по комнатам как завиток дыма? Волосы у нее были цвета спелой пшеницы или черные как ночь? Тупая боль отдалась в сердце, когда Киёми представила себе, как этот летчик обнимает ребенка. Дети – вот настоящие жертвы войны. Столько сирот, столько мечтаний, развеянных как пепел под ветром.

К концу смены пропотевшая блуза прилипала к телу, мышцы рук и ног дымились. Киёми заставила шаркающие ноги двинуться к двери. Опустив голову, она дошла до ближайшей трамвайной остановки. На соседней улице солдаты гонялись за листовками, кружащимися на ветру. Закрыв глаза, Киёми попыталась урвать себе минутку сна.

– Киёми-сан, я надеялась вас найти.

Открыв глаза, она увидела рядом с собой Уми. Уми была из студенток, работающих на заводе. У нее было широкое простое лицо и доброжелательные манеры. Жила она в Отэ-мати и часто им с Киёми было домой по пути. Обычно разговоры с ней были Киёми приятны, пусть даже слова Уми были полны юношеской наивности. Через несколько лет ее слова станут мрачнее, и надежды в них будет меньше. Но сейчас, после всего пережитого, Киёми хотела бы побыть одна. Ей нужно было разобраться с собой у моря под ночным небом, поплавать на спине, и чтобы искорки звезд мерцали над ней в темноте.

– Как вы, Уми-сан?

С шипением тормозов подъехал трамвай. Киёми пристроилась за четырьмя женщинами, ждущими посадки. Уми встала вместе с ней.

– Правда, потрясающий день?

Киёми знала, что Уми хочет обсудить самолет, но промолчала, садясь в вагон. Вожатой была девочка не старше Уми. Компания электрических трамваев Хиросимы обучала школьниц водить трамваи, потому что мужчины-вагоновожатые были призваны в армию. Она приветствовала пассажиров кивком, и те расселись, опустив головы – под действием голода и усталости у них мало оставалось сил. Когда началась война с Америкой и армия одерживала на Тихом океане победу за победой, народ ходил гордый – ведь невозможное стало возможным, – но потом, после разрушенных городов и сотен тысяч убитых жителей, то, что казалось праведным, стало выглядеть глупым заблуждением. Однако Киёми никогда такого чувства не разделяла. Высказать подобное при ком не надо означало арест и тюрьму. Никогда, ни на мгновение не должна она сомневаться в мудрости Императора. Он знает, что лучше для Японии и для ее народа.