Вечеринка для старых костей - страница 4
Клара – их подруга. Пухленькая, подвижная, будто заведённая пружинка, она вечно металась из угла в угол, как маленькая мышка, стараясь всем угодить. Редко сидела спокойно: то чай нальёт, то подушку подоткнёт, то вспомнит, что где-то не выключила утюг. Вечно занятая, немного нервная, с ладошками, вечно пахнущими чем-то домашним – тестом, мылом или утренним кремом.
Она не блистала остротами, как Мария, и не уходила в себя, как Нина. Она просто была рядом. И рядом с ней становилось как-то по-домашнему: спокойно, вкусно, тепло. Она из тех женщин, чьё присутствие ощущается, как мягкий плед на плечах – вроде бы ничего особенного, но стоит ему исчезнуть, и сразу зябко.
Клара принадлежала к тем, кого редко ставят в центр, но кто, по сути, держит всю конструкцию. Она словно тень, которая не гасит свет, а закрывает от сквозняков. Её считали самой обычной – но, может быть, именно поэтому её и любили. В ней было что-то неуловимо родное, как запах свежеиспечённого хлеба или маминых духов на старом шарфе. Просто – любили.
Нина сидела за столом, обхватив кружку горячего кофе ладонями.
– Так что, если хочешь – заходи на выходных одна. Я уже яблочный пирог в голове испекла, даже муку купила. И вообще, ты у нас теперь самая таинственная. Не звонишь, не пишешь, ходишь, как агент разведки.
Нина рассеянно покрутила ложку в чашке, хотя кофе был уже готов, без сахара – как она любила. Это движение было не из нужды, а скорее из привычки – делать вид, что чем-то занята, пока слушает.
– Ты меня вообще слышишь? – голос Марии стал чуть громче, как будто пытался пробиться сквозь толщу тумана.
– Слышу, – спокойно отозвалась Нина, не меняя интонации.
– Так придёшь?
На том конце повисла пауза. Нина не сразу ответила. Она отвела взгляд от кружки, посмотрела в окно – и вдруг заметила, как небо за стеклом стало чуть светлее. Будто серое облако на мгновение дрогнуло, дало пройти свету. Это было почти незаметно, но почему-то важно. Внутри что-то откликнулось.
– Подумаю, – сказала она, тихо, без сопротивления, но и без обещания.
– Подумаешь! – возмутилась Мария.
– Да у тебя мыслей уже скоро через край пойдёт, а ты всё думаешь! Нельзя же жить вечно в раздумьях, Нин. Надо жить – понимаешь? Жить! А не в своём музее ходить и на картины грусти смотреть.
Нина улыбнулась краешком губ.
– Ты права, – сказала она. – Жить надо. Вот я и думаю, как.
Мария замолчала. Это был не тот ответ, к которому она привыкла.
– Ну… тогда подумай, – сказала она тише. – Если что – пирог будет. И я.
– Спасибо, Мария, – ответила Нина и нажала "Завершить".
Телефон замолчал. На кухне повисла тишина – та самая, почти осязаемая, в которой вдруг особенно отчётливо слышно, как тикают часы, как капает кран, как дышит дом. Стало удивительно спокойно. Даже приятно. Почти уютно – если бы не это «почти».
Скатерть лежала ровно, будто только что поглаженная. Кружки отмыты до блеска, ни крошки на столе. На плите – яблочный пирог «на завтра», укрытый полотенцем, как спящий ребёнок. Всё – как надо. Всё – как всегда. И в этом, пожалуй, и была главная беда.
– Ну вот и что теперь, – произнесла она вслух. Голос прозвучал глухо, чуждо, будто сказала это не она, а кто-то другой, живущий в этой кухне.
– Всё чисто, всё правильно. А внутри – пусто.
Нина потянулась к подоконнику и достала оттуда старую фотографию. Осторожно, как хрупкое воспоминание. На снимке – она с мужем, оба смеются, глаза прищурены от солнца, а в руках – ведро, полное малины. Руки перепачканы соком, волосы растрепаны ветром, и в этих лицах – то самое летнее счастье, простое, тёплое, наивное. Такое, которое, как она теперь знала, уже не вернётся.