Мы
поднимаемся на второй этаж. Надин аккуратно опускает Тараса на кровать, я
тихонько снимаю с него ботиночки. Наша няня в это время вынимает из дорожной
сумки детскую пижаму. Совместными усилиями мы переодеваем мальчика и выходим в
коридор.
—
Большое спасибо за помощь, — выраженной признательностью я объявляю Надин о
завершении рабочей смены и желаю добрых снов. Женщина с ног валится, но
умудряется выдавить улыбку и вскоре исчезает за дверью гостевой спальни по
соседству.
Теперь
я предоставлена самой себе. Мне неуютно и зябко. До этой минуты я следовала
четкому алгоритму. Я понимала, какие эмоции можно выставлять напоказ, а какие
следует надежнее упрятать, придержать до момента, когда рядом не останется ни
души.
А
что мне делать сейчас?
Как
выразить свою скорбь? Она в каждой клеточке моего естества. Она перечеркивает
все, что было до ее появления. Мы с ней неотделимы. Это не просто временное
состояние сознания и тела. Я думаю, что скорбь никогда не уйдет. Она будет
продолжать существовать во мне. Всегда. И неважно, насколько счастливой я могу
когда-нибудь стать. Ее затаенное дыхание я буду чувствовать на себе до
последнего вздоха.
Я
скидываю туфли и покидаю дом через дверь, ведущую к патио. Пальцами правой руки
плотно обхватываю горлышко нераспечатанной бутылки красного полусладкого. Левой
удерживаю у груди семейный фотоальбом. Босыми ступнями бреду по извилистой
дорожке к беседке в центре сада. Почва холодная и мокрая после дождя.
Замараюсь… Ну и ладно.
Дойдя
до беседки, я прикладываю огромное усилие воли, чтобы заставить себя двигаться
дальше. С каждым шагом ноги словно вязнут в смоле. С последнего маминого
посещения здесь все осталось нетронутым. На низком столике легкий беспорядок: лежит
детективный роман, перевернутый раскрытыми страницами вниз, рядом недопитый кофе в чашке и горстка нераспечатанных рафаэлок. Ветер разнес фантики повсюду. На диванчике небрежно
скомканы плед и мамин кардиган. Она оставила здесь сандалии. Ей, как и мне,
нравилось гулять по саду босиком.
Отставив
в сторону вино и фотоальбом, я сажусь на краешек дивана и беру в руки ее
кофточку.
—
О, мама… — шепчу я и зарываюсь лицом в кашемировую вещь, жадно вдыхая
сохранившийся аромат ее парфюма.
Откашливание
неподалеку вынуждает меня отложить погружение в глубокую печаль. Я поднимаю
голову, громко хлюпнув носом, и обнаруживаю под перголой высокую фигуру со
сгорбленными плечами.
—
Я увидел, как ты выходила из дома, и потащился за тобой.
—
Зачем? — я перевожу расплывчатый от скопившейся на глазах влаги взгляд с
Антона.
—
Подумал, мы сможем поговорить.
Не
дождавшись моего согласия на продолжение беседы, он делает три громадных,
размеренных шага и плюхается рядом на диванчик, оттискивая меня к самому краю. Курков
в разы крупнее и тяжелее. Я чувствую, как деревянный каркас мебели со скрипом прогибается
под весом его длинного геркулесовского тела.
—
Сейчас не самое подходящее время для этого, — бормочу я и начинаю с беспокойством
складывать мамин кардиган, но никак не удается довести задуманное до идеала. Я
постоянно расправляю рукава и снова складываю. Повторяю раз десять, пока поверх
моих напряженных пальцев не ложится горячая ладонь Антона. Тем самым надеется
успокоить? Что ж, добивается прямо противоположного эффекта в виде
поверхностного участившегося дыхания и сердечной суматохи.
