Наконец,
папа отстраняется, зачем-то пытается вымученно улыбнуться мне.
—
Рад тебя видеть, сынок, — уголки его потрескавшихся губ скачут то вверх, то
вниз, словно отец ведет внутреннюю борьбу и не может определиться, каким ему
предстать перед сыном, с которым он не виделся два с лишним года. Встречаемся редко,
но созваниваемся стабильно раз в месяц-два.
—
Ты когда в последний раз брился? — спрашиваю я.
Мы
заходим в дом. Я кручу головой, разглядывая открывшиеся моему взору просторы
первого этажа. Не ожидал, что испытаю слабую радость, подобную облегчению,
вернувшись сюда. Обстановка осталась нетронутой за исключением мелочей, но они
столь незначительны, что глаз с легкостью их игнорирует.
Сколько
воспоминаний хранят стены этого места, в котором я провел свое детство и юность…
Не сосчитать.
—
Не помню, — рассеянно бормочет папа, шоркая тапками по паркету. — Ты голоден? Я
попрошу Эльзу накрыть на стол…
Проработав
на нашу семью чуть больше двадцати лет, Альбина Геннадьевна ушла на пенсию,
перебралась в теплые края и купила небольшой дом у моря.
—
Не нужно, пап.
—
Нет, нет, нужно, Антон. Эльза! — кричит в сторону кухни. — Эльза!
—
Пап.
—
М?
Я
осекаюсь. Ком в горле мешает задать вопрос.
—
Таша здесь? — я произношу ее имя вслух впервые за очень долгое время.
Я
не говорил о сводной сестре целых семь лет. Я окрестился от всего, что было
связано с Ташей Ибрагимовой. Я держал ее имя взаперти под семью замками,
замуровав за бездонностью. Не расспрашивал отца о Таше, не напоминал ей о себе.
Знал лишь, что она, получить степень бакалавра в Испании, осталась жить в
Европе.
После
того, что случилось в Марокко, я поставил жирный крест на нашей запутанной истории.
Я отправил за ней черт знает куда, ведомый каким-то колдовским наваждением. Истинным
сумасшествием. Все вышло за рамки какого-либо контроля и понимания, что начало
пугать даже меня. Мне пришлось тормознуть себя, иначе мы бы оба сгорели.
Я
дал неподвластному, пожирающему все вокруг пламени, что текло в моих жилах, превратиться
в вязкую горючую смесь, что поначалу отравляла и причиняла муки, но со временем
превратилась в ничто.
Я
был уверен, что исцелился.
—
Ташенька… нет, она не прилетела. Позвонила мне с предупреждением, что, скорее
всего, подоспеет в лучшем случае к началу похорон, — потирая висок и морщась,
словно от мигрени, объясняет отец.
Я
киваю с досадой.
Любопытно,
ее голос все такой же? Высокий, но с отчетливыми металлическими нотами? Нет. Холодная
сталь в нежном сопрано предназначалась для меня. Всех прочих Таша располагала
приятным и мягким тембром.
Хотя,
может, к лучшему, что мы не пересечемся до похорон. Чем меньше будем мелькать перед
глазами друг у друга, тем выше вероятность, что так и продолжим существовать
порознь.
В
обеденном зале стоит глубинная тишина. Тяжелая, как свинец, и звенящая. Раньше
было иначе, и меня откровенно раздражала бесконечная болтовня Настасьи
Павловны. Они с отцом вечно флиртовали и смеялись. Их счастье бесило. Как бесила
и Ташка, без умолку тараторящая о том, что она прочла в книжке накануне. А
читала она много, поэтому и заткнуть ее порой было нереально.
Сейчас
я бы многое отдал, чтобы вернуться в один из тех беззаботных дней хотя бы на
часок.
Отец
с отрешенным выражением лица ковыряет вилкой еду, зубья столового прибора с
мерзким звуком скребутся о тарелку. Что ж, мне тоже кусок в горло не лезет,
хотя мясное блюдо выглядит и пахнет аппетитно. Я отодвигаю свою порцию и пью
воду.
