Я тебя завоюю, сводная - страница 4

— Что планируешь делать дальше? — надеюсь, в моем осторожном вопросе нет давления. Я… просто понятия, блять, не имею, что должен сказать ему. Что мне жаль? Что я соболезную? Пустозвонство. Да и не просить же в деталях рассказать, как, где и во сколько беда случилась. Все равно что вскрыть грудину и потыкать ножом в сердце.

Папа выдавливает измученную улыбку.

— Похороню завтра Настюшку, а потом… Жить, полагаю. В память о моей Настеньке. Она бы не простила мне, если бы я сдался. Но, господи, Антон, как же хочется… — выпускает вилку из дрожащих пальцев. — Как обычно, проснувшись, я первым делом поцеловал ее, она пожелала мне доброго утра, мы позавтракали, и я подвез ее до работы. В обед раздался звонок… И меня тоже не стало, — подносит ладони к лицу и, низко свесив голову, запускает пятерню в волосы. — Эльза, — на его зов мигом откликается помощница по дому. — Принеси коньяк.

Через минуту Эльза ставит перед ним стакан с предварительно брошенными туда кубиками льда и наполняет янтарной жидкостью. Отец залпом осушает содержимое и тянется к бутылке, которую домработница оставила на столе.

— Налить? — спрашивает папа.

Я мотаю головой. Я не употребляю алкоголь уже несколько месяцев.

Отца развозит после двух порций. Неудивительно. Он вымотан и, вероятно, давно не ел. Я смотрю, как он сидит напротив и рыдает в голос. Под ребрами свербит сочувствие. Если бы я только мог забрать себе часть его боли.

Отодвинув стул, иду к нему и опускаю руки на напряженные, вздрагивающие при каждом рвано всхлипе плечи, после чего отвожу его в гостевую спальню. Он мигом засыпает. Я же данной роскоши лишен. Ну, быстрого сна. Не зная, куда себя деть и чем бы уместным заняться, я попросту брожу по дому словно приведение.

Все-таки не выдерживаю и прихожу к отцовскому бару. Открываю бутылку виски и пью с горла. Крепкое пойло обжигает горло, но в кротчайшие сроки выполняет свою основную функцию — подавляет центральную нервную систему, и все чувства притупляются.

АНТОН

Кондиционирование воздуха в похоронном бюро не спасает от удушливой ипохондрии. Вялым потоком пришедшие проститься с Настасьей Павловной стекаются в центральный вестибюль, являющий собой просторное помещение с рядами скамей, пьедесталом для установки гроба и черно-белой фотографией улыбающейся женщины, некоторой ритуальной атрибутикой, а так же вазонами с живыми белыми лилиями.

Папа окружен вниманием скорбящих. Кто как может старается выказать ему моральную поддержку. Я тенью следую за ним, но выдерживаю небольшое расстояние, с горечью наблюдая, как с каждым шагом, приближающим его к последней встрече с любимой, он теряет скорость. Сбавляет темп и вовсе застывает на месте, набираясь сил.

— Пап, все нормально? — приобняв своего старика за плечи, интересуюсь я.

— Да, — бесцветно отзывается он, даже не взглянув на меня, и продолжает идти вперед.

Свидетели церемонии прощания монотонно рассаживаются по местам. По вестибюлю гуляют слезливые шепотки. Отстой. Полный отстой. Угнетенность зашкаливает.

Таши до сих пор нет.

Чего я боюсь больше: не увидеть ее, или того, что она не успеет попрощаться с мамой?

Эгоистичное желание преобладает. Разумеется. Не так-то легко вытравить в себе корыстность. И возможно ли? А нужно?

Выносят гроб. В зале резко становится тихо. Я с беспокойством смотрю на отца, задержавшего дыхание, и вдруг мое внимание цепляется за плывущий, миниатюрный силуэт. Резко втянув ноздрями воздух, разворачиваюсь всем корпусом вправо. Чутье подвело, вошла не Таша, а какая-то женщина в черной шляпке. Ровно в тот момент, когда незнакомка исчезает на задних рядах, я на подкорке ощущаю присутствие нужного человека. Волоски на затылке встают дыбом, по позвонкам проносится электрический заряд.