Замечательно.
Мои дела идут замечательно. Я добиваюсь всего, о чем когда-либо мечтал.
Она
правда надеется это услышать, а после улыбнуться еще шире, вежливо попрощаться,
как ни в чем не бывало, и пойти дальше? Да. Именно так она и сделает независимо
от моего ответа. Ускользнет от меня.
Я
жестко туплю. Я в ступоре. Я понятия не имею, что сказать. Внезапно разучился
разговаривать и ртом шевелить. Ташкиному терпению нет предела. А я в который
раз за сегодняшний день ловлю ахуй, не понимая, как ей удается сохранять
внешнюю фундаментальную бесстрастность.
Размышляя
над этим, мажу взором вниз, к ее тонким кистям, обернутым изысканными
украшениями, и акцентирую внимание на нежных точеных пальцах. Безымянный палец
тяжелит золотое обручальное кольцо с огромным бриллиантом.
—
Ты замужем? — выталкиваю из себя вопрос вместе с последним воздухом из легких.
Она
кивает.
—
Да. Почти пять лет.
Я
не знал об этом, потому что не спрашивал у отца и запретил ему с Настасьей
Павловной делиться новостями из жизни моей сводной сестры. Я слышал, что Таша
начала с кем-то встречаться примерно шесть лет назад. Значит, она вышла за
этого человека? Или за кого-то другого?
—
И как? Счастлива? — непроизвольно произношу я с укором и сарказмом.
Гадство.
Меня это вообще ебать не должно.
Таша,
опешив от моей интонации, судорожно вдыхает ртом. Наконец, она снимает маску снисходительности
с лица, опускает уголки рта и обнажает истинные чувства: отрешенность, испуг, враждебность,
печаль.
—
Я-я… — рассеяно протянув, вздрагивает, потому что сзади к ней подбегает ребенок
и крепко обнимает за бедра. — Тарас? Т-ты что здесь делаешь? Почему ты снова
убегаешь от няни?
Из-за
спины Таши высовывается маленькая головешка мальчугана, обрамленная бронзовыми
кудряшками.
—
Мамуля, я соскучился!
Чего
бля?
Мамуля?
ТАША
Это
самый худший день в моей жизни. День, который я не пожелаю встретить и пережить
заклятому врагу. Такое чувство, будто ход времени навсегда прекратился, а
стрелки часов, отбивающие секунды и минуты — бесполезный муляж, не имеющий
никакого отношения к действительности.
Реальность,
раскачивающаяся от нестерпимой боли до абсолютного и беспросветного
безразличия, как никогда претит.
Мне
нельзя расклеиваться.
Мне
запрещено распадаться на осколки и всецело растворяться в скорби.
Мне
не разрешено погружаться в глубокую, мрачную апатию, которая в нынешней
ситуации подобна колыбели и способна пригреть, убаюкать.
Все
ради него. Мальчишки, которого я ласково глажу ладонью по курчавой макушке и
сквозь дерущую боль возвращаю на лицо теплую улыбку, чтобы малыш не испытывал
тревогу, глядя на меня. Сложнее притворяться именно перед ним, потому что он
всегда каким-то фантастическим образом улавливает смену моего настроения. Так было
всегда, сколько его помню. Когда я была чем-то расстроена или огорчена, Тарас тут
же начинал плакать, потому что больше ничего не умел: ни разговаривать, ни
обнимать меня. Утешал истериками. И помогал в каком-то роде. Я переключала
внимание на то, чтобы успокоить ребенка. По мере взросления его способность к
эмпатии начала выражаться иначе.
—
Возвращайся к няне, милый, — я оглядываю зал в поисках Надин.
Высокая,
смуглая женщина тридцати восьми лет с угловатой худощавой фигурой мечется между
столами, разыскивая улизнувшее из-под ее чуткого контроля чадо. Тарас юркий как
ящерка. Найми мы с мужем хоть восемьсот нянек, сын найдет способ сбежать.
