Филя, наблюдавший за этой «героической битвой» с берега, жевал своего леща и откровенно потешался. Картина была действительно комичной: Богдан, весь в грязи и тине, с безумным блеском в глазах, сражающийся с невидимым врагом в обычной луже, выглядел как персонаж из самого нелепого балаганного представления.
Не в силах удержаться, Филя начал давать «ценные» советы своему «герою», повышая голос, чтобы перекричать кваканье лягушек и плеск воды:
– Правее бери, рыцарь, правее! Там, кажись, самая гуща тины, Водяной твой наверняка там засел, в засаде!
Или:
– Эй, Богдан! Атакуй тот большой камыш слева! Мне показалось, оттуда рыбий хвост мелькнул! Точно, Водяной! Только он какой-то маленький… размером с карася…
А когда Богдан в очередной раз споткнулся и чуть не ушел под воду с головой, Филя с деланным испугом крикнул:
– Осторожнее, герой! Кажись, одна русалка тебе подножку поставила! Вон, налево уплыла, только хвостом зеленым махнула! Хватай ее, пока не скрылась в глубинах!
Богдан, разумеется, воспринимал эти «советы» как ценные указания от своего «мудрого товарища», который «с берега лучше видит всю диспозицию врага». Он еще яростнее бросался на «указанные» Филей места, поднимая еще больше брызг и шума.
«Битва» продолжалась. Вода в луже (или пруду) становилась все мутнее, запах тины и болота – все сильнее, а Богдан – все грязнее и мокрее. Но он не сдавался. Он был полон решимости «изгнать Водяного» из его «логова», даже если для этого ему придется перекопать всю лужу своей косой и переловить всех лягушек голыми руками. Ведь на кону стояло не что-нибудь, а спасение «душ христианских»! Ну, или, по крайней мере, хорошее настроение Фили, который откровенно наслаждался этим бесплатным цирком.
Часть 4: "Поверженный" Водяной (и злой пастушонок).
Наконец, после долгой и изнурительной (в основном для него самого) «битвы», Богдан почувствовал, что силы «Водяного» иссякли. Вода в луже (или пруду) была взбаламучена до такой степени, что напоминала скорее жидкую грязь, чем водоем. Все лягушки, кажется, разбежались или попрятались в самых дальних уголках. Тина была вырвана клочьями и плавала на поверхности, как останки какого-то морского чудовища после кораблекрушения. И, самое главное, сам Богдан был настолько уставшим, что едва держался на ногах. А это, по его логике, означало, что и враг должен быть повержен.
Тяжело дыша, весь покрытый с головы до ног слоем ила, тины и прочей водной «атрибутики», с прилипшими к волосам водорослями и с Громобоем-косой, который теперь больше напоминал грабли для сбора мусора, Богдан, пошатываясь, выбрался на берег. Он гордо выпрямился, насколько это было возможно в его мокрой и тяжелой одежде, и, обращаясь к Филе (который уже доедал своего леща и подумывал, не вздремнуть ли), торжественно провозгласил:
– Все! Водяной… он… он посрамлен! Логово его… разорено! Я чувствую… я чувствую, как смрад нечистый уходит из этих вод! Души христианские… отныне… в безопасности! – он сделал еще пару глубоких вдохов, от которых его замутило еще больше, но он счел это «остаточным явлением битвы с потусторонними силами».
Филя, лениво похлопав в ладоши (больше от скуки, чем от восторга), собирался уже было съязвить что-нибудь по поводу «чистоты победы» и «героического вида» Богдана, как вдруг…
Из густых зарослей камыша, что росли на противоположном берегу лужи, с громким ревом и всхлипываниями вылезло нечто маленькое, мокрое и очень сердитое. Это был мальчишка лет семи-восьми, босоногий, в заплатанной рубашонке, весь перепачканный грязью и со слезами, текущими по щекам и смешивающимися с тиной. В руках он сжимал самодельную пастушью дудочку.
