— Третий ряд, четвёртая парта, — прошептал, прикрывая ладонью нос.
— А с кем? — не отставала Воронцова.
Не успел я ответить, как к нам обернулась Милана.
— Рыжий, что у нас с физрой? Лыжи или зал?
— Лыжи со среды, я же писал в чате!
— Вот мне заняться нечем, как каждое твое сообщение отслеживать! — закатив глаза, Милана вернулась на место.
— Ты не ответил, Илюш! Я хочу с тобой сидеть!
А я хотел волком завыть, но кого это волновало?
— Погоди! Ты, что, меня со Смирновым посадил? Ты в своем уме, Лучинин?
Я захлопнул тетрадь и тем самым волком уставился на Воронцову:
— Всех перетасовать — распоряжение Мироновой, ясно?
— А на Митю с Варей, значит, указ не распространяется? — сквозь зубы процедила Настя.
— У них любовь, — хмыкнул я, невольно обернувшись на сладкую парочку.
— У нас, быть может, тоже.
— Насть, не начинай! — я покачал головой. Наверно, наглухо отбитой. А иначе как было объяснить, что меня совершенно не тянуло к Воронцовой. Ее идеальная красота не трогала моего сердца, ее ко мне привязанность и вовсе дико раздражала.
Пацаны в школе крутили у виска, а Стасян так и вообще готов был душу дьяволу продать, лишь бы Настя на него взглянула. Один я, как от чумы, открещивался от ее внимания и не находил ничего привлекательного ни в томных карих глазах, ни в стильном каре, ни в откровенном декольте, и уж тем более ни в ее до одури навязчивом характере.
Впрочем, я просто не создан был для любви. Леший шутил, что я не дорос. Митяй отмахивался, называя меня чудилой. А я больше всего на свете боялся превратиться во влюбленного остолопа, безвольного и зависимого от какой-то там девчонки, и тем самым упустить в жизни действительно что-то стоящее и важное. Любовь дурманит голову, а мне моя нужна была ясной и трезвой.
— У меня аллергия на любовь, помнишь? — закусив кончик простого карандаша, подмигнул я Воронцовой.
— Да иди ты, Луч!
Получилось резковато, но главное — Настя, наконец, отстала, а я смог вернуться к набившей оскомину схеме. Правда, сосредоточиться на деле никак не получалось. Я грыз зажатый между пальцами карандаш и как в пустоту смотрел на доску. Начало четверти — сплошная нервотрепка! Меняющееся по десять раз за день расписание, лыжи эти дурацкие, план рассадки — мозги кипели как лава в жерле вулкана…
Из раздумий меня вырвал резкий стук в дверь. Не успел я опомниться, как в кабинет вошел Владимир Геннадьевич — директор школы и Митькин отец по совместительству. Следом за ним — классная. Замыкала всю эту делегацию незнакомая мне девушка — моя ровесница. Невысокая, угловатая, слишком худая, она ступала невесомыми шагами — почти плыла. Ее белоснежная, идеально выглаженная блузка сливалась с цветом бледной кожи, а собранные в тугой хвост волосы отдавали серебром. Пока Добрынин-старший толкал приветственную речь, незнакомка зачарованно смотрела по сторонам. Плакаты на стенах, цветы в горшках, портрет Лобачевского — ей было интересно все, и в то же время она ни на чем не задерживала внимания.
— Знакомьтесь, 11 «А», ваша новая одноклассница, Ася Снегирева!
Услышав свое имя, девушка вздрогнула. Поправив рюкзак на плече, резко опустила взгляд. Не улыбалась. Ничего не говорила. Только кусала губы и еле заметно раскачивалась на пятках. И правда, странная. Непонятная. Немного смешная. Но я не мог отвести от нее глаз…
— Ася, — как сладкоежка при виде шоколадной конфеты не удержался — попробовал на вкус ее имя. Одними губами. Едва уловимым шепотом. Но Ася почувствовала.
