Я сидела, словно замороженная. Тело не слушалось. Я хотела улыбнуться, но не могла, будто была поражена нервная система.
Его огромная тяжелая ладонь легла мне на колено, словно положили булыжник. Марко видел, как я содрогнулась.
— Я велел улыбаться.
Через чудовищное усилие уголки моих губ поползли вверх. Это было похоже на спазм. На гримасу. Я с ужасом чувствовала, как он перебирает пальцами на моем колене, медленно задирая платье. Уже показалась кромка атласа, и рука Марко коснулась моей голой кожи. По-хозяйски погладила, сжала. И поползла наверх, под юбку, обжигая внутреннюю сторону бедра. К счастью, этого никто не видел, но сейчас это было не важно. В ушах запекло, зазвенело. Я не выдержала, попыталась сжать колени.
— Пожалуйста, не надо.
Он не шелохнулся, рука неумолимо ползла выше, с нажимом.
Я дернулась:
— Пожалуйста…
Марко стиснул пальцы так, что я едва не закричала.
— Разве я не могу трогать собственную венчанную жену? Здесь… — Его пальцы поддели белье: — И здесь? Отвечай, София?
Я молчала, нервно сглатывая ком в горле. Его палец терся между ног, и я горела от стыда.
— Отвечай! — он был в ярости. Тряхнул меня: — Ну?
Я едва разомкнула губы:
— Имеешь…
— Не слышу.
Я даже зажмурилась:
— Имеешь.
— Расставь ноги.
Не знаю, как я это сделала. С трудом отодвинула ногу, будто прыгала в пропасть. Не помня себя. Но Марко неожиданно убрал руку. Отвернулся.
— Я не собираюсь ничего вымаливать или просить. Это понятно? Ты моя жена. Ты должна дать все, что я хочу. И когда хочу. Это отныне твой долг. Единственный. Ты меня услышала?
Я дрожащими пальцами оправила юбку:
— Да.
— Очень надеюсь. А теперь — улыбайся.
Мы объезжали Кампанилу почти до самого вечера. Все крысиные углы, где выпивка лилась рекой. Почти везде Марко выходил из кабриолета и пил с людьми. Я оставалась в машине и просто ждала, когда он вернется. Людям до меня не было никакого дела — все выслуживались перед моим мужем. А я молилась только о том, чтобы он напился так, что рухнул замертво. Или хотя бы беспробудно уснул. Но мечты были несбыточными — все знали, что он мог пить бесконечно. Осталось лишь догадываться, какое ракетное топливо надо подать, чтобы он упал.
К дому мы подъезжали уже в сиреневых сумерках. Я никогда не была здесь, видела лишь издалека. Не дом — целое поместье из желтого камня на утесе у самого Разлома, обнесенное высоким забором со смотровыми вышками. Даже сейчас на них стояли вооруженные люди. От аэрокаров была натянута мерцающая магнитная сеть. Все это мало напоминало жилой дом. Скорее, военную базу или тюрьму. Мою тюрьму. И сейчас, въезжая в огромные глухие ворота, я как никогда отчетливо понимала, что за забор он меня не выпустит.
Вся обсаженная кипарисами дорога к поместью и внушительный внутренний двор были подсвечены фонарями, меж которых трепыхались на ветру праздничные гирлянды. Впереди виднелись длинные накрытые столы, за которыми сидел народ. Им велели не ждать новобрачных — пировать. Даже издалека я различила уродливую башню тетки Марикиты рядом с белой пирамидой десерта и маленькое розовое пятно платьица Джинни, сидевшей рядом с пустым местом — с моим местом. Справа светилась разноцветными огнями эстрада, и пел какой-то коллектив, в котором солировал густой женский голос. Артисты были явно с «той» стороны. У нас таких не знали.
