Он вновь уселся на кровать, развалился, расставив ноги, распустил ремень с блестящей серебристой пряжкой. Казалось, в его штанах на глазах набухало еще сильнее. Он без стеснения погладил член через ткань.
— Ну? Раздевайся. Или это моя жена тоже снять не в состоянии? Я все должен делать сам?
Я коснулась дрожащей рукой лямки сорочки, спустила ее с плеча, изо всех сил стараясь унять слезы. Но рыдание стояло в горле комом, и готово было в любой момент бесконтрольно вырваться наружу. Тронула вторую лямку, и невесомая шелковая сорочка, отделанная по подолу широкой полосой кружева, упала к ногам, как и платье. Теперь я осталась в тонком полупрозрачном белье.
Ноздри Марко расширились, он заметно сжал запертый в штанах член и подался вперед. Не понимаю, как не отшатнулась. Он протянул руку, коснулся моей груди. Сквозь тонкую ткань отчетливо просматривались затвердевшие от холода соски. Он поводил по груди волосатой лапишей, будто примерялся, зажал сосок между пальцами и стиснул. Я дернулась.
— Снимай это. Люблю такие сиськи. Ложится в ладонь. Жаль, отвиснет, когда родишь.
Мне казалось, я сейчас упаду, точно пораженная молнией. Но я стояла. Ощущала себя застывшей. И даже слезы высохли. Не понимаю, какая сила позволила мне завести руки за спину, расстегнуть крючки и снять лифчик. Я даже до сих пор не верила, что делала это.
Мой муж вновь вцепился в грудь, мял. Потом ладонь зашарила по животу. Марко подцепил пальцем трусы, как крючком, и резко дернул:
— Снимай.
И эта последняя вещь спустилась к ногам. Я стояла перед ним голой. Никогда и не перед кем я не стояла голой, если не считать сегодняшнего утра.
Марко вновь отстранился, смотрел на меня оценивающим взглядом, как барышник:
— Твоя тетка клялась головой, что в тебе нет ни одного изъяна. Повернись. Хочу посмотреть, так ли это.
Я резко повернулась задом. И даже была этому рада — не видеть его кошмарного лица.
— Не так. Медленно.
Он ощутимо шлепнул меня по ягодицам:
— Но жопа хороша. Не жирная, но сочная. Марикита не соврала.
Внутри все съежилось. О жене так не говорят. О ком угодно, но не о жене. О шлюхе, о скотине, о куске мяса на рынке… Но не о жене, с которой венчался в церкви. И стало еще невыносимее.
— Крутись.
Мне ничего не оставалось, как подчиниться. Я послушно покрутилась пару раз, пока он не остановил. Марко полез в штаны. Расстегнул ширинку и вывалил то, на что я не могла смотреть без содрогания. Я тут же отвернулась, и ему это не понравилось. Рука прошлась по моему бедру, влезла между ног. Я инстинктивно свела их, но, тут же, опомнилась — он будет недоволен. И станет только хуже.
Я стиснула зубы. Терпела, как чужая рука бесстыдно шарилась там, где и не помыслить. Елозила, терла. Сказать, что это было невыносимо — ничего не сказать. Я чувствовала себя продажной девкой, которой заплатили, а теперь отымеют, как хотят. Но мне даже не платили. И шлюха хотя бы имеет право уйти потом, когда все закончится. И не возвращаться. Никогда. Я же не могла даже этого. Он купил меня пожизненно.
Марко разочарованно скривил губы:
— Зачем ты все сбрила? Мне так не нравится.
Я молчала. Что я могла ему ответить. Сбрила, потому что так велели утром.
— Ты здесь такая же рыжая?
