Потом их группу привели к памятнику недалеко от места захоронения останков советских военнопленных, с надписями на польском и русском языках: «Памяти советских военнопленных – жертв нацизма. Здесь покоится их прах. Светлая память погибшим». Рассказали, что за могилой ухаживают волонтёры, молодые поляки и немцы.
Когда они с пани Марией подошли к этой могиле, как раз и встретили там юношей и девушек в синих одинаковых куртках. Молодые люди красили ворота ограды. Поздоровались, ребята спросили, откуда группа. «Из России, из города Воронежа, – сказала Кира. – А вы?» «А мы немцы», – ответил один из них. Все молчали. Кира почувствовала, как по лицу текут слёзы, отвернулась.
Кто-то из российской группы произнёс: «Данке, ауфвидерзеен» – и они молча пошли дальше. Долго шли, не произнося ни слова. Потом Анна Петровна сказала: «Ну вот… За могилой советских военнопленных ухаживают представители нации, развязавшей одну из самых страшных войн на планете. Хотелось бы думать, что эти ребята новую войну не начнут…»
Кира ещё раз оглянулась. Белокурый долговязый паренёк помахал ей рукой. «У, фашист недобитый» – недобро подумала Кира и передёрнула плечами, показывая всё своё отношение к этим правнукам врагов.
А на следующий день они приняли участие в Марше живых. Как объяснили Кире, назвали его так по ассоциации с «маршем смерти», в который в январе перед освобождением лагеря эсэсовцы погнали измождённых людей за шестьдесят километров в свой тыл. Дошли далеко не все… Российская группа шла в общей колонне вдоль железнодорожной рампы в Биркенау.
Рядом с ними бодро вышагивали довольно пожилые женщины, о чём-то переговаривались на английском. «Where are you from?» – вдруг повернулась к Кире одна из них. Та слегка растерялась, но быстро сориентировалась: «We are from Russia». – «Oh, wonderful! And we are from America, California». Кира вежливо ей улыбнулась, хотела спросить, почему она здесь, но шустрая старушка уже догоняла свою группу.
И тут она снова увидела вчерашнего белокурого немца. Он был всё в той же синей куртке, которую выдавали волонтёрам, помогал катить коляску с каким-то пожилым мужчиной. Кира отвернулась, но паренёк окликнул её: «Стрррастуйте!» Произнёс приветствие по-русски, довольно чисто, с раскатистым «р». «Привет!» – буркнула Кира. «И ауфвидерзеен», – добавила про себя.
Но паренёк остановился, протянул руку. «Фот, я хотель подарит. Тебье. Вам…» Кира посмотрела, что он ей протягивал. Что это? Какой-то кусочек стекла, но не острый, будто оплавленный… «Перите. Это мы нашель там, кде всорвали крематориум, зондеркоммандо, фосстание… На памьят».
Кира машинально взяла желтоватый осколок. «Ты говоришь по-русски?» – «Йа. Да. Немношк. Но я буду училь!» Паренёк махнул ей рукой и покатил коляску дальше, в сторону мемориала, где должно было состояться торжественное мероприятие. Кира хотела спросить, как его зовут, но не успела.
Больше она мальчишку не встретила. Десять тысяч человек со всего мира собрались, шутка ли. Стёклышко, завернув в платок, положила в сумку. Да, на память. Если исчезнет наша память… Не хотелось бы даже думать, что тогда будет.
Разве она этого не понимает?! Но почему тогда все вокруг словно отстранились от неё? Словно они видят что-то такое, что проходит мимо неё. Машка, лучшая подруга, видит, а Кира нет. Упрямство и желание во что бы то ни стало настоять на своём – мама всегда за это её и упрекала.
