Глава 3: Знак Громовержца
Ад. Так, наверное, выглядел самый страшный сон славянской Нави. Штурм начался.
Туман-душитель, словно живое, злобное существо, облепил северные стены Новгорода. Он просачивался сквозь щели в частоколе, стелился по боевым галереям, заполнял пространство между стеной и первыми домами посада. Воины, надышавшиеся им, падали, синея, хрипя, выкашливая ледяную крошку вместо крови. Их место занимали новые, обматывая лица мокрыми тряпками, но и это помогало ненадолго. Холод проникал сквозь любую преграду, высасывая жизнь и волю.
А у Никольских ворот ледяные големы методично, с тупой силой нежити, били в дубовые створы. Гул ударов сотрясал землю, сливаясь с криками ужаса, командами, звоном оружия и шипением льда под потоками кипящей смолы. Каждый удар оставлял глубокие вмятины, щербины. Ворота трещали, грозя разлететься в щепки.
Добрыня бежал сквозь хаос. Его гнала ярость, смешанная с леденящим страхом, и нестерпимый жар знака Перуницы на правой ладони. Знак пульсировал в такт ударам големов, будто сердце Громовержца билось у него в руке. Боль была адской, но он почти не чувствовал ее – адреналин и гнев перекрывали все.
Он рванул не к Никольским воротам, где ревела основная угроза, а туда, куда его тянуло внутреннее чутье, усиленное знаком, – к Софийским воротам. Главным воротам Кремля, выходившим к Волхову и мосту. Здесь стена была выше, мощнее, защищена не только земляным валом, но и каменными башнями по бокам. И здесь пока было относительно тихо. Туман сюда еще не добрался, лишь клубился далеко внизу, у реки. Но Добрыня чувствовал – тишина обманчива. Здесь пахло засадой. Здесь ждал главный удар.
Он влетел на боевой ход у ворот. Воины – смесь княжеской дружины, боярских отроков и ополченцев – сгрудились у бойниц, вглядываясь в серую мглу за рекой. Командовал обороной здесь сам тысяцкий Ратибор, его могучая фигура выделялась среди других. Лицо его было багрово от ярости и усилий.
«Добрыня?» – рявкнул он, увидев юношу. «Чего мелешься? Бери лук! Стреляй во что движется!»
«Тысяцкий! Не здесь ли главный удар?» – выкрикнул Добрыня, подбегая к бойнице и хватая лук и колчан, протянутые каким-то ополченцем.
«Где ударят, там и главный!» – огрызнулся Ратибор. «А пока тихо. Слишком тихо. Будто черти перед прыжком затаились…»
Добрыня выглянул в щель. За рекой, за полосой выжженной земли, начинался лес. Он стоял черной, непроницаемой стеной. Ни движения, ни звука. Даже ветер стих. Но в этой тишине таилась угроза, тяжелее гула боя у Никольских ворот. Знак на его руке горел, предупреждая. Он чувствовал сотни глаз, смотрящих на них из лесной чащи. Чувствовал дикое, хищное напряжение.
«Луна…» – пробормотал кто-то рядом. Полная луна, до этого скрытая тучами, вдруг выплыла из разрыва в облаках. Ее холодный, призрачный свет залил пойму реки, серебрил броню на стенах. И в этом свете лес зашевелился.
Не сразу. Сначала – отдельные тени, скользнувшие между стволов. Потом их стало больше. Они выходили на открытое пространство перед рекой. Не люди. Не големы.
Оборотни.
Ульфхеднары. Варяжские берсерки, принявшие звериный облик. Они шли на двух ногах, но их силуэты были искажены, покрыты густой, лохматой шерстью. Морды вытянулись в волчьи, с оскаленными клыками, капающими слюной. Глаза светились в темноте нечеловеческим желтым или кроваво-красным блеском. Когти, длинные и острые, как кинжалы, скребли по камням. Некоторые несли огромные секиры или дубины с шипами, другие полагались на клыки и когти. Их рычание, низкое, злобное, донеслось до стен, заставляя сжиматься сердца даже бывалых воинов. Запах – дикий, звериный, с примесью железа и чего-то гнилостного – ударил в нос.
