Платочек Яга ей дала. С тесьмой по краю, чтоб пошире да пообъёмней было. И в горницу проводила до самой опочивальни. Когда поднималась, совсем кряхтела, дряхлая — близилась полночь. Как Яга на гулянья полетит, Василиса даже представить не могла, но сердце чуяло, что едва место её займёт — выпрямится старушка, свистнет по-разбойничьи, и от ветра деревья лягут!
— Батюшки-светлы! — охнула царевна, едва дверь в опочивальню отворились. Прижала ладони ко рту, с зажатым в одной платком, и заскулила. — Домовина!
Опочивальня крохотной оказалась, и будто не здесь она, а во сне — свеча в руках перед дверью жёлтым светит, а внутри — серым, тусклым, как в старом зеркале. И пахнет сиренью, да с душком притаившимся.
— Не передумала, де́вица? — настороженно прошамкала старуха за спиной.
Как же хотелось крикнуть: «Да! Передумала!» — но промолчала Василиса. Сколько при ней слово ей данное нарушали — не сосчитать! И матушка не сечь обещала, и мальчишки соседские клялись, что не укусит, и соседка Прасковья молока дать собиралась, ежели мамка выгонит в ночь опять.
И Иванушка обещал. Что в го́ре и в радости…
— Не передумала, Яга. Я слово своё держу. И ты, главное, своё держи, а уж я не подведу.
За спиной раздался тихий благодарный вздох, и чем-то лёгоньким погладило по спине, будто не рука уже, а ветка зимняя. Полночь почти наступила.
Оборачиваться Василиса не стала. Сжала платочек в руках, сглотнула и залезла в опочивальню. Пригнулась, чтобы головой не удариться, и принялась укладываться на узкую высокую лавку. Ногами на восток. А как улеглась, поняла, что нос почти касается досок сверху. «Ах вот почему приговаривают-то, что в потолок врос» — зябко пробежалась по краю сознания мысль и истаяла, оставив пустоту ожидания.
Дверь закрылась, серая свеча дрогнула и начала тускнеть. Тоненькое покрывальце никак не грело, и чем дальше, тем холоднее царевне становилось. С улицы выло, стона́ло, зябко в щели задува́ло. И царапало по стенам, как когда ветви в терем стучатся, да всё равно жутко.
Едва наступила полночь, потухла свеча. Серый потолок сменился тьмой кромешной, и даже ветер притих снаружи, казалось, испугавшись. Василиса сжала платочек, понимая, что чуть было не дёрнула руку ко рту, чтобы закрыть и не дать вырваться всхлипу. Но не поддалась, запрещая себе шевелиться.
В стену поскреблось. Тихо сначала, будто на пробу. Вроде и ветка опять, да как-то не так оно было — странно, будто по-живому. Зато потом ещё раз, уже настойчивее. И заскули́ло.
«Волки! — поняла Василиса. — Волки добычу учуяли и домовину когтями дерут, добраться хотят!»
За стеной заскребло сильнее, а потом и с другой стороны. Где-то взвыло, где-то тявкнуло, и снова: ш-ш-ш-ш-шорх, ш-ш-ш-ш-шорх! Скр-р-р-рп! И рядом над ухом прямо, будто дышит зверь, чует, хочет, да добраться не может.
«Ну, хоть не псы», — силясь сделать это потише, вздохнула царевна, чувствуя, как по вискам потекло, а челюсть начало сводить — так сжима́ла, чтоб не стучать зубами.
Дунул ветер, а вслед за ним завыли серые, зажаловались, морды к небу, как водится, вскинули и на помощь зовут кого-то. А затем стихло всё, будто не было, даже ветер замолк, и лишь сердце живое стучит, о рёбра бьётся, в ушах бухает, просит сжалиться и бежать из домови́ны Яго́вской. Да некуда уж бежать, поздно — от ног раздались шаги.
Тихо-тихо: топ, топ. Не то в сапогах кто-то, не то лапой с когтями по дереву. Раз шаг, два шаг, три. А потом назад. И снова всё ближе. Будто бродит кто-то рядом в темноте, ищет.
