— Так что потом-то? — уже совсем позабывшись и даже не глядя на мужа, спросила она, когда царевна отдышалась.
— Потом Иванушка увидал меня опять. Свеча-то подле ложа горела, а он… Отшатнулся от меня и боле и пальцем не тронул. Кричал, что я ведьма, обманщица, погубить его хочу. Схватил шкурку… И в печку её! А мне велел убираться с глаз долой, чтоб глаза его меня и не видели!
На вздрагивающие плечи непривычно легли тёплые объятья.
— Ох ты ж горюшко… — проговорила мельничиха, раскачиваясь вместе с ревущей в голос Василисой.
— Дак погоня-то зачем тогда? — не сдался хозяин, дождавшись, когда гостья уймёт рыдания. — Ко́ли сам уходить велел?
— Так я ведь послушалась, — глотая слёзы, но почти ровно ответила девушка, неудобно сгорбившись в руках мельничихи, будто ещё и колени подтянуть хотела на лавку. — Надела сапожки, старый сарафан свой и пошла куда глаза глядят, поку́да Иванушка не очнулся с хмеля. А к утру опомнилась, да поздно было. Я ж теперь — жена его, царевна. А ко́ли уйду, так его же за меня царь-батюшка и накажет! Он нам с Иванушкой строго велел богов слушаться. А я, выходит, и против воли богов пошла, и против воли царя. Да только не смогла я вернуться, духу не хватило. Вот и шла три дня.
— Пу-пу-пу… — задумчиво пропыхтел мельник. Схватился за столешницу обеими руками и протарабанил пальцами. — Что ж нам теперь с тобой делать-то, а, царевна? По-хорошему-то негоже бросать тебя. Да по закону весть я отправить обязан, сама ж понимаешь, да?
Василиса кивнула, а объятья на плечах сжались.
— Да боги милостивы, да не бери ты грех на душу! — взмолилась мельничиха, глядя на мужа под согласное кивание старухи. — Аль не видишь, что деется? Что нельзя, не по-людски будет-то?!
— А царя-батюшку обманывать по-людски?! — строго нахмурился он, а Василиса набрала воздуху в грудь побольше и с болью в голосе взмолилась:
— Отпустите меня. Богами молю, отпустите, люди добрые. Дайте уйти с рассветом. А опосля докладывайте царю, как законом велено. Негоже вам из-за меня голову свою подставлять!
— Да куда ж ты пойдёшь-то, горюшко? — воскликнула мельничиха, а царевна, решительно вдохнув, ответила:
— К Кощею пойду. Должок с него стребовать. Он проклятье наложил, он пусть и снимает. Не виноват супруг мой, что ему досталась такая жаболикая. А сгину — так и пусть! Не мила мне больше жизнь такая!
Лучина, прыснув искоркой, последний раз пыхнула и затухла. За окном застучал дождь.
Сапожки шаркнули и бойко зацокали каблучками по камням.
Оборачиваться не хотелось. Смотреть на лица провожающих было отчего-то больно. Скручивало всё внутри, будто сетовало, мол, не сыскать лучшего места, здесь бы и оставалась! А лицо жабье никому тут и не помеха, не то что в селе родном, где что стар, что млад — все потешалися. Да только Василиса знала, что уже к вечеру здесь будет царская дружина, а значит, бежать ей без оглядки три десятка вёрст, а затем ещё по три раза столько же.
На заре мельничиха повелела из сундука полушубок свой украсть. Тот, что старенький, с заплатой. Рядом же сапожки оставили, которые хозяин починил после ужина, и каравай, завёрнутый в тряпицу, чтоб не зачерствел. А сами, посовещавшись, вышли, дабы «преступлению» не мешать.
Мельник побежал к старосте доложить, мол, царевна беглая у них. Приблудилась вчерась да сразу не сказала, кто такая. А как догадалися, на сеновале её заперли и, едва заря затеплилась, поспеши́ли весть царю через старосту, значит, передать. О том, что в стене сеновала одна из досок давно сгнила и шаталась, уточнять, конечно, не планировали.
