Пучеглазая, губищи с палец каждая, а сама отощала, будто Кощеева родственница. Да не будь у неё кожи рябой, и без того за лягушку сошла бы как пить дать! А так, жаба и есть — жаба. Царь-батюшка ещё милостивый оказался, прозвище доброе дал, чтоб злые языки утихомирить. Да всё равно трепали.
А царь ведь с самого начала её по-отцовски приветил как родную! После венчания подошёл и руками всплеснул: «Ах ты, мастерица-искусница! А есть в тебе дар божий! Не ожидал я прыти такой! А ко́ли мужу за ночь рубаху вышила, чего б тебе и мне не вышить, а? Уж порадуй батюшку!»
Она и старалась, что ей, сложно разве? Для своей-то семьи родной! Теперь-то из всех близких у неё лишь они, почитай, и остались. Жаль только, от её стараний мало проку оказалось.
В путь отправилась с рассветом. Потирала раскрасневшиеся и кровоточащие на трещинках бородавчатые руки, дышала в ладошки, чтобы отогреть нос, и ждала, когда Ярило смилостивится и даст тепла поболе. Но сегодня Ярило, похоже, был занят, и небо заполонили низкие тучи, грозя стылым дождём.
— Кабы не захворать на беду, — опасливо поёжилась царевна, видя впереди полосу леса и речку.
От неё несло стылым туманом, и бурлящая на порожках вода нисколько не походила на кипящую, как любили сказители сравнивать.
Впрочем, сказки Василиса слушала всегда охотно. Особенно, когда дед Тихон рассказывал. Так-то он больше книжки умные читал и её приучал к науке, бередя душу грёзами. О чудесах заморских, о битвах славных, о временах дремучих. Как травками лечить, как три ведра одной рукой за рычаг поднять, как без пальцев чи́сла перемножать да делить. Про воевод давних сказывал, которые из девяти княжеств одно большое царство собрали против хазарского хана и царя Радосве́та над собою поставили. Про Чан Чубея, что житья не давал, да пал от войска царского. Про Мормаго́на-воеводу, что с само́й Мареной шутки шутить посмел, да против рати в одиночку мог выстоять. Про Марью Море́вну, царицу вздорную, что сама и на коне скакала, и мечом махала, и даже супруга себе выбрать пожелала, какого самой захочется. Про Берими́ра — царя нынешнего, что в юности, когда царевичем был, один-единственный средь братьев живёхонек остался, когда отец его заподозрил, что царица неверна была. Хватало историй.
Но по вечерам бывало, как сядет дед, книгу на колени положит, а сам в стену бельмами глядит и бает на свой лад. Про чудищ, про колдовство светлое и тёмное, про зало́жных да мавок, про Ягу и Кощея. И так хорошо было, спокойно, что после даже собаки по ночам не снились, а сразу утро наступало. Эх, знал бы дед, что теперь она — беглая царевна, идущая в Кощеево царство! Вот бы удивился.
Свернула вверх по течению и побрела вдоль берега, пытаясь найти переправу или брод. Короткие волосы всё больше лохматились без гребня и с непривычки постоянно выбивались из-под косынки, завешивая глаза и попадая в рот, но косу было не жаль. Вернее, не так жаль, как всё остальное.
Вспомнила, как радовалась тогда, в бане, накануне венчания. Когда девки вплета́ли ей цветы да ленты. А позже махнули серпом у самого затылка и за раз отхватили всю красу де́вичью. Тогда Василиса не задумывалась, что рановато. Потом уже поняла, что поспеши́ли. Теперь она с виду уже женщина ведающая, а по сути — всё ещё де́вица. Но разве было место сомнениям в час, когда боги сами решили, что пришло её время?
— Послать бы весточку тебе, Иванушка! — вздохнула Василиса, глядя в серое небо. — Чтобы знал ты, на что решилась я ради любви нашей. Что не бросила я тебя, не отвернулась, не затаила обиду. А уж хоть, сгину если, чтоб сказать тебе, что не пустая я, что сердце у меня храброе и верное…
