Завершился подъём неожиданно. За очередным витком, где девушка ожидала увидеть ещё одну дверь, лестница и стена закончились, открывая вход в круглый зал с узкими застеклёнными окнами и кучей светящих глазами черепов в стенах.
— Ох ты ж диво какое! — прошептала царевна, оглядывая внутреннее убранство и бесконечные столы со странными штуко́винами. — Это ж на кой тут стекла-то столько? Да диковинного, кручёного-верчёного? Да зелий-то сколько! Это здесь матушка, что ли? А чего нет-то никого?
Хотела было уже окликнуть старушку, но внезапно углядела в противоположной стене выход на ещё одну лестницу и пошла туда.
Ветер взвил волосы, бросив в лицо. Ступе́ни открыто шли вокруг башни, и от пропасти шедшего отгораживали лишь каменные перила. Василиса глянула вниз и отшатну́лась. Аж в ушах забу́хало, и показалось, что кача́ешься вместе с башней, как макушка сосны. Сделала два несмелых шага вверх, и по глазам полоснул яркий вечерний луч. Горы золотились в предзакатном сиянии, сбросив облачную пелену, а редкие тучи, словно корабли, плыли в небе, сверкая янтарём.
От предста́вшей красоты захватило дух. Да так, что царевна позабыла о страхе и стала подниматься дальше, глядя на зарево заката. Казалось, будто оно проходит сквозь глаза́ и попадает сразу в душу, согревая от холода ледяного ветра. Даже не чувствуешь, как уши болят и едва поджи́вшие руки щиплет. И улыбаться хочется. Или плакать? Доброе слово сказать, будто прощаешься с кем-то дорогим сердцу, кто вместе с солнышком за горы уходит навсегда.
Ветер завывал в щелях, цепляя подол сарафана и дёргая волосы, а сама девушка поднималась аккуратно, потому-то и услышала заранее, что наверху кто-то есть. И, похоже, плачет. Сначала перепугалась, что иго́ша это, да потом поняла, что плач не детский, а будто взрослый кто-то давится, чтоб не услышали. Некрасивый плач был. Хриплый, шипящий, прерывистый, будто сам себя стыдился. Презирал себя, да не мог не плакаться. И оттого звучал ещё надрывнее.
Ахнув, Василиса опомнилась и поспеши́ла вперёд, чувствуя, что просто не может вот так это оставить, пусть бы и погнали её, как обычно. Да как бросить-то, когда ТАК плохо кому-то? Вдруг ранен человек, помощи ждёт, спасения? И, сделав ещё несколько шагов, увидела за изгибом башни колени сидящего под стеной и подрагивающий край локтя. Замерла, похолодев, хотела уж назад двинуться, но из-за страха оступилась, подвернула ногу и, едва не свалившись, схватилась за перила. Оттого и посмотрела на то, на что нельзя было, потому как сразу поняла, что пожалеет.
Под стеной, резко развернувшись на звук и оскалив зубы, сверкал колдовскими изумрудными глазами Кощей, а на заиндевелых щеках застывали белые дорожки замёрзших слёз.
Сказать что-то Василиса не успела, лишь набрала в грудь воздуха, не зная, просить ли прощения или бежать — такая ярость иглами колола от его взора. А колдун же резко встал, выбив из стены каменное крошево локтем в чёрной рубахе. Длинный плащ с высоким воротом подхватил ветер, сделав хозяина похожим на огромного нетопыря, а антраци́товая корона брильянтами засияла в закатном свете.
— Это твоя вина! — проговорил Кощей с такой ненавистью, что девушка вцепи́лась в каменный бортик, срывая ногти. — Твоя вина! Лучше бы ты не появлялась вообще! Лучше бы ты умерла по дороге, чтоб не видеть тебя! Да пропади ты пропадом, царская девка! — и, склонившись, прошипел: — Как же мне жаль, что не я тебя проклял! Будь моя воля, я б тебя ещё в утробе задавил, чтоб не было тебя никогда!
