Царевна хлопнула ладонью по своим раскрытым губам, всхлипнула и тут же опрометью бросилась прочь, не видя дороги из-за брызжущих с ресниц слёз. Бежит ли Кощей за ней, не задумывалась. Влетела в круглую комнату, ударилась бедром о край стола, взвыла, но не остановилась и побежала дальше, спускаясь всё ниже и даже не обращая внимания на то, как становится холоднее.
Когда лестница закончилась, вслепую устремилась дальше, толкнула тяжёлую дверь и оказалась во внутреннем дворе. Резким движением стёрла слёзы, будто ударить себя хотела за неспешность, огляделась и приметила калитку у тех огромных ворот, что видела сверху. Помчалась к ней, откинула щеколду и, вырвавшись на свободу, побежала по дороге прочь, в поле.
Сколько бежала, не поняла. Очнулась уже в глубоких сумерках, когда сапог увяз в болотной жиже.
— Это я что же? До са́мого леса добежала, что ли? — охнула Василиса, глядя на качающиеся вокруг еловые ветви.
Дороги и в помине не было. Выхода из чащи тоже не видать, а небо из сизого всё чернее становится, того и гляди наступит темень кромешная, и куда деваться, даже звери дикие не скажут.
Встала царевна как вкопанная и с ужасом прислушалась — никого. Только ветер в ветвях шумит, и за спиною веточки, надломленные сапо́жками, потрескивают. И хорошо бы по следам собственным воротиться, да не видно уже ничего. А ещё под ногами хлюпает, несмотря на лёгкий морозец. Болото рядом, не иначе.
— Ох, головушка моя дурная! — заплакала Василиса. — Да что же я-то?! Да всю жизнь псов злых боя́лася, а погибну по собственной дурости в лесу! — огляделась ещё раз и топнула: — Нет, не сдамся! Ради Иванушки и счастья нашего столько прошла, и ещё пройду, ко́ли потребуется!
Набрала воздуху побольше, застегнула шубу, что по дороге растрепалась. Разгоревшиеся щёки уже студило морозом, а запястья пекло́. Губа треснула, и во рту плавал металлический вкус крови. Прислушалась, откуда сучки́, примятые шагами, ещё трещат, и вдруг глядь — огонёк среди ветвей впереди. Мелькнул туда, потом назад, за ствол, и тут же ближе, будто свечка по кочкам бежит, подпрыгивая. Да только свет у неё был не живой, а всё тот же могильный, что и у Кощея в глазах сиял.
Василиса наклонилась к нему, а тот уж у ног вьётся, кружит, будто зовёт куда. И каждая де́вица знает, что это значит. Нельзя за болотными огоньками ходить. Никогда нельзя! Заведут в самую трясину, а там поминай как звали!
— Но значит это?.. — вдруг поняла царевна, и на сердце стало легче. — Сестрицы зовут.
И, продышавшись, откашлялась, а потом несмело запела, как мавки научили. Огонёк притих, будто заслушался, а затем уже спокойнее двинулся куда-то в обход, увлекая за собой.
Шага́лось мягко, да пока трясины не было. Василиса и не спеши́ла — шла да пела. И чтоб мавок призвать, и чтоб чувства свои выразить. Аж слёзы опять по щекам потекли. А как в ответ голоса́ раздаваться стали, что мотив подхватывали, так и вовсе расплакалась, уже не сколько песню запева́я, а всхлипывая и подвывая в такт мелодии.
Дошла до пенёчка, присела, а огонёк сделал круг по заблестевшей у ног водной глади и исчез.
— Что за беда с тобою случилась, сестрица?
— Что кручинишься?
— Кто обидел тебя?
— Мы с тобою, сестрица, по́лно плакать!
Раздались голоса с разных сторон, и Василиса увидела, как мелькнули во тьме светлые одеяния мавок, что бесслышно подходили к пеньку и усаживались рядом.
