– Если я выживу до конца недели – сделаю брошюру.
Она улыбнулась.
– Назовёшь её «Свинья и Власть»?
– «Agile на Бересте».
– Или «Горящий учёт».
– «Планёрка и Погром».
– «Съедобное управление»…
– Или просто: «Жбан».
Они оба засмеялись.
Тихо. Долго. С облегчением.
Но в углу дома, в темноте, “торговец солью” – а по сути шпион Караш-Буги, уже тихо складывал улики.
На его бересте было написано:
"Лидер говорит с животными. Нарушает уклад. Народ слушает. Писарь вне власти. Угроза реальна."
Он убрал запись в пояс.
Скоро она окажется в ставке.
И тогда… будет решено.
Ставка Батыя, гулкая и почти мёртвая, как затишье перед битвой. На войлоках – советники, шаманы, гвардейцы. Хан Батый сидел на возвышении, тень от меховой шапки закрывала ему глаза.
– Ты хочешь сказать, что в гнилой деревне под лесом завёлся… говорящий волшебник? – устало протянул хан.
– Он учит народ считать, – сказал Елман-Дэви, перелистывая доклад. – Делит их на группы, пишет списки, называет свиней важными. И… люди слушают.
– Может, он шут?
– Он не шут, – прорычал Караш-Буга, ударив кулаком по столу. – Он – сеятель разлома. Он меняет основы.
Хан молчал. Потом усмехнулся:
– Что ж… в каждый век найдётся свой разрушитель.
– Его надо казнить, – сказал Караш, – иначе завтра он станет князем.
– Или моим советником, – спокойно ответил Батый.
– Что?
– Сколько лет мы собираем дань кровью? Этот… если он обучил крестьян считать – может, мы начнём собирать её бумагой.
– Бумагой нельзя прокормить воинов.
– Но можно прокормить порядок.
Вечером в деревне к Жбану подошёл гонец. Молодой, испуганный.
– Ты – кто план делает?
– Допустим.
– Тебя хан хочет видеть.
– Сейчас?
– Утром. В ставке. Если не явишься – за тобой явятся.
Игорь выдохнул. Сел на край корыта.
К нему подошла Настасья.
– Видела гонца.
– Видела ли ты… как у меня внутри всё оборвалось?
– Видела.
Он закрыл лицо руками.
– Я думал, если реформы, отчётность… Всё это – защитит. А теперь я понимаю, что всё это может стать обвинением.
– Ты пугал их. А теперь ты стал интересен хану. Это хуже.
– Почему?
– Потому что интересы хана заканчиваются приказом. Он сначала смотрит. Потом решает – жить тебе или в казан.
– Казан – это как? Жареный?
– Варёный. С приправами.
Жбан вздрогнул.
– Я пойду с тобой, – сказала она.
– Ты… зачем?
– Там ты скажешь что-нибудь не так. Я буду рядом – переводить тебя с "дурацкого" на "средневековый".
Он посмотрел на неё. Впервые – не как на колкую деревенскую ведьму, а как на союзника. Или на последнюю стабильную точку в мире, где всё нестабильно.
– Спасибо.
– А теперь – иди спать.
– Я боюсь, что не проснусь.
– А я боюсь, что проснусь и тебя не будет. Так что… спим оба.
А в лесу, далеко от деревни, Пафнутий и “торговец солью” ждали ответа от ставки.
Они сидели у костра. Молча.
– А если он… действительно умеет? – тихо спросил “торговец”.
– Тогда тем более его надо убрать, – прошептал Пафнутий. – В народе нет места тем, кто думает быстрее всех.
И в небе над ними, как насмешка, пронеслась падающая звезда.
Утром всё было слишком тихо. Как будто даже петухи в деревне понимали: этот день – чужой.
– Готов? – спросила Настасья, оседлав старого, лоснящегося коня, которого деревня звала “Аналог”.
– Он выглядит… как будто его уже трижды списывали со счетов.
– Вот и найдёте общий язык, – хмыкнула она.
Жбан с трудом залез на своего жеребца – “Сальдо”. Так его прозвали за нестабильный шаг.
Утренний туман обволакивал их, словно мир не хотел отпускать.
