На обед – гречневая каша с рубленной говядиной под соусом, их семейный рецепт – «Сегодня у Петрова операция на почке, а он все шутит, что после наркоза споет нам арию из «Травиаты», – смеялась она, и Виктория представляла усатого сантехника в операционной, размахивающего скальпелем вместо дирижерской палочки.
Работа главной медсестрой оставляла отпечаток: в маминых историях всегда находилось место и драме, и абсурду. Как в тот раз, когда пациент-пенсионер притащил в палату ручного ворона – «для моральной поддержки», а потом птица устроила погром в ординаторской, выклевав половину булочек из столовой. «Представляешь, он сидит на люстре, каркает, а мы с хирургом ловим его полотенцем! – всплескивала руками мама. – А Петров, между прочим, еще и подбадривал: «Может, и его на операцию?»
Виктория слушала, завороженная. Мама, обычно такая сдержанная и строгая, в эти моменты превращалась в сказочницу, раскрашивающую серые стены больницы в веселые тона. Вот история о студенте-медике, который перепутал пробирки и вместо анализа принес в палату йогурт. Или о том, как в ночную смену вся бригада танцевала под радио в пустом коридоре, пока не загорелась сигнализация. «Это не сигнал тревоги, это наш саундтрек!» – кричала тогда мама, заглушая вой сирен.
Но за каждой шуткой пряталась тень. Иногда, замолкая на полуслове, мама стирала невидимую морщину со лба: «А вчера девочку привезли… Лет пяти. С игрушкой в руке». И Виктория замечала, как дрожит её чашка с чаем – мама никогда не дополняла такие истории, словно оставляла их за кадром. Зато потом, будто компенсируя грусть, рассказывала, как пациент спел свою арию, хоть и хрипло, под капельницей. «Сказал, что это его дебют в «Ла Скала». Мы аплодировали, а анестезиолог даже слезу утерла».
Виктория понимала: мамины истории – не просто байки. Это способ переплавить боль, страх и усталость во что-то яркое, живое. Как тот ворон, который, оказывается, до сих пор наведывается в больницу – сидит на подоконнике и требует булочку. «Наверное, он наш талисман, – улыбалась мама. – Напоминает, что даже здесь можно найти повод посмеяться. Или спеть оперу».
Маме уже было пора собираться на ночную смену…
«Не забудь стетоскоп», – напомнила Виктория, складывая в сумку мамы пачку одноразовых перчаток. Провожала до двери.
Вика переставляла чашки в кухонном шкафу, вытирала пыль с подоконника, проверяла почту на телефоне. Она поймала себя на том, что пятый раз за минуту смотрит на часы: стрелка ползла вверх, словно сопротивляясь.
Виктория присела на край стула, машинально проводя пальцем по трещине на столешнице – той самой, что появилась, когда сестра в двенадцать лет пыталась расколоть грецкие орехи молотком. Смешно, как мелочи становятся якорями памяти. За окном дворник в оранжевом жилете сгребал опавшие листья.
Поднявшись в комнату, одежда выбралась сама собой: черные брюки, облегающие бедра, водолазка, сглаживающая линии. Виктория разложила на кровати два шарфика, сравнивая оттенки. Бордовый или серый? Выбрала серый – он мягче ложился к черному воротнику водолазки. Потом долго крутила перед зеркалом прядь волос, пытаясь уложить непослушную прядку у виска. «Нелепо», – усмехнулась себе, бросив расческу на тумбочку. Совершенство сегодня казалось ненужной роскошью.
Спускаясь в прихожую, услышала, как хлопнула дверь у соседей. Чьи-то шаги за стеной, смех, потом тишина. Она надела пальто. Рядом с вазой искусственных пионов, оставила записку сестре: «Еда в холодильнике. Покушай. Я ушла на встречу. – Вика.».
