– Здравствуй, – произносит она. Тихо. Тепло. – Давненько мы не встречались по-настоящему.
Пальцами касается скул, поправляет волосы. И вдруг – вспоминает. Как когда-то, на танцах, он подошёл и сказал: «Вы так красиво двигаетесь. Вы как музыка». Как потом они танцевали всю ночь. А потом – были годы. Заботы. Молчание. А теперь – снова музыка. Но уже не извне. Изнутри.
– Я не самая молодая. Не самая гибкая. Но сегодня… я буду самой живой, – говорит она отражению.
Смех вырывается сам – лёгкий, чистый. Не горький. Настоящий.
Она достала платье. То самое, в котором репетировала. Сжимает его в руках, как будто оно живое, как будто и оно ждало.
– Ты тоже ждало, да? Ждало, когда я снова захочу.
Надевает. Вглядывается в себя. И впервые видит не возраст. Не привычную роль. А – женщину.
Подходит к двери. Задерживается. Вдыхает. И говорит напоследок:
– Пора. Сегодня – я.
И выходит из комнаты, оставляя за собой лёгкий шлейф духов и ощущение начала, которое она больше не откладывает.
В зале пахло лаком для волос, натёртым деревом и чем-то до предела женским – смесью духов, решимости, волнения и сладкой дерзости. Воздух стоял густой, как взбитый мусс, напоённый предвкушением. Сегодняшнее утро не выглядело торжественным, но внутри зала всё дышало ожиданием – не тревожным, а щекочущим, почти интимным, как перед выходом на сцену.
Нина вошла в зал, как входят туда, где уже ждут. На ней был светло-серый кардиган, шёлковый платок, заколотый у шеи. Всё – сдержанно, изящно, по-взрослому. Но глаза у неё были не старше ни на день. Улыбка – настоящая. И походка – уже не скрывающая.
Зал жил. Девушки – яркие, накрашенные, шумные – сновали между зеркалами, поправляя чулки, ленты, банты, корсеты. Пудра плыла в воздухе, как дымок из гримерки. Корсеты шуршали под пальцами, шлейки подтягивались с хрустом, чулки натягивались через бедро с игривым смехом. Некоторые уже стояли в туфлях на каблуке, позируя сами себе – плечо вперёд, бедро в сторону. Кто-то шептал себе под нос счёт: раз-два-пауза, разворот… – и тут же сбивался от волнения.
Одна участница с алыми губами и густой подводкой на веках, уже в кружевном чёрно-золотом костюме, делала глубокие вдохи, будто собиралась нырнуть в себя с размаху. Другая, в шляпке с пером и фатином, смеялась слишком громко – от страха и восторга одновременно.
Угол гримерки кишел тёплым хаосом: ленты, баночки с глиттером, помады, веера, шкатулки. Мамы, сидящие у стены, обсуждали вслух:
– У той, в розовом, чулки перекручены.
– Зато у нашей – спина как струна. Только губы бы ярче…
Лея – в ярко-бордовом корсете, чёрных чулках и с неизменной серьёзной папкой – хлопнула в ладоши:
– Так, девочки, расслабились! Сегодня не день битвы. Сегодня – день красоты! Всё выучили, всё знаете. Не дёргаться. Просто доводим себя до блеска. По номерам пройдёмся, на костюмы глянем – а потом чай с лимоном и по домам. Завтра – блистать, а не болеть!
Нина смотрела на всё это – и чувствовала, как внутри поднимается лёгкое волнение, не от страха, а от внутреннего узнавания: я – тоже часть этого мира.
Она подошла к вешалке, нашла свой костюм: глубокий тёмно-зелёный, с корсетом, бахромой и кружевной деталью на плече. Провела рукой по ткани, будто спрашивая разрешения. Потом сняла кардиган. Осталась в белье. Натянула чулки. Застегнула крючки корсета – сначала неуверенно, потом решительно. И когда подняла глаза – в зеркале на неё смотрела уже не просто Нина. А женщина, пришедшая за своей долей света.
