Если уж совсем быть честной, то я и к Косте особо не присматривалась, когда мы встречаться начали. Мне он почему-то показался очень надёжным и правильным. Семейным каким-то, что ли. Не пьёт, не курит, по клубам не ходит, о детях мечтает… Глупый такой. И подходил мне тоже глупо — нечестно и неправильно. Человеку нужен человек, а мне показалось, что мне жизненно необходим такой, как Константин. Лишь бы не одной, лишь бы пустота внутри хоть чем-то заполнилась.
Папа бы его не одобрил. Он же у меня сидел, а Костик у меня следак.
Улыбаюсь, вспоминая папино бахвальство. От его тюремного срока одно напоминание — татуировка на плече в виде кобры. Мне она так нравилась в детстве… Я её фломастерами раскрашивала постоянно. Время тогда было другое. Мной и мамой в его жизни не пахло. Одна компания ребят против другой компании ребят с соседнего района… Никогда не понимала, почему папа эти разборки вспоминал с полуулыбкой на губах. Дикость же. Да и тюрьма… Мало там чего хорошего. Хоть и в малолетстве. Кто ж знал, что в той гоп-компании сынок прокурора затесался? Двор на двор полагалось, а вон оно как всё вышло. Статья. Малолетка. Татуировка отвратительными тёмно-синими чернилами, которую он наотрез отказывался сводить.
«Лихие — восьмидесятые, доча, а девяностые — страшные.» — любил вводить он при любом удобном случае.
— Очень вас не хватает, мамочка и папочка… — шепчу, водя подушечкой пальца по пыльному настилу. Веду по папиному силуэту и отчего-то "спотыкаюсь" на его плече. В сетчатой майке прекрасно видно его плечо и часть капюшона кобры. Становится не по себе. Снова чувство такое гладкое, как будто я не помню чего-то важного, а оно же где-то рядом, вот, стоит только протянуть руку.
Виски сдавливает ледяными тисками.
Боль не уходит. Иногда меня накрывает…
Убираю фоторамку обратно и двигаюсь к зашторенными окнам. Дома передвигаться гораздо проще, потому что нет здесь того угла мебели, о который я ещё не ударялась. Я даже ограничиваюсь одной канаткой, хромая к окну.
Совсем забыла о мыльно-рыльном, моющих и стиральных. Кресло на колёсиках у меня есть. Уж как-нибудь приведу дом в порядок своими силами.
Морщусь от головной боли и осторожно отодвигаю в сторону занавеску. Столб пыли отчётливо виден в проникающем на мою кухню солнечном луче.
Наташкиной машины у двора нет. Успела уехать, значит. Придётся со своего орехокола ей сообщение отправить. Я так ещё немного поброжу по дому и списочек покупок станет таким, что Борисова опять будет пупок надрывать.
Хотя… Доставка же есть. Закажу на дом всё.
На мгновение прикрываю глаза, стараясь унять головную боль, как, как бы это парадоксально ни звучало, темнота становится ещё темнее.
Боюсь свалиться с ног, потерять сознание, и хватаюсь за подоконник, резко распахнув глаза. Тёмные круги постепенно угасают, а на смену им приходит человеческое лицо, закрывающее собой свет солнца.
Мужик! Опять тот мужик из больницы!
Меня сковывает лёд по рукам и ногам. Я не могу пошевелиться и отвести взгляд от того, чего не замечала или не хотела замечать раньше. Глаза мужчины страшные! Просто страшные. Словно обесцвеченные они глядят мне в самое нутро, переворачивая там всё вверх тормашками. И цвет кожи у него не болезненный, а… страшный! Обескровленный, обесцвеченный и высохший как будто. Как так-то?
