Они улыбались.
Их лица, прежде размытые и пустые, теперь обрели рты. Но эти рты были неестественными, широкими, натянутыми, как у манекенов или у безумцев, у которых улыбка застывает не от радости, а от ломки рассудка. Зубы – слишком ровные, слишком белые. И вся эта армия безмолвных, разлагающихся лиц улыбалась ему.
Энтони понял, что сидит за пианино. Его руки лежали на клавишах. Пальцы слегка дрожали, как будто сами помнили, что делать. Он хотел встать – но мышцы будто одеревенели. Тело не слушалось, как во сне.
И тогда он почувствовал прикосновение.
Холодные руки легли ему на плечи. Медленно. С нежностью палача. Он не повернул головы – он знал, кто за его спиной.
Женщина из зеркала.
Её голос не прозвучал – он запульсировал в его голове, как тихий органный аккорд, уходящий в череп:
– Ты почти готов…
– Остался один акт…
– И они будут свободны.
Энтони судорожно выдохнул. Его голос сорвался в шёпот:
– Кто "они"?! Что это значит?!
Он почувствовал, как пальцы женщины сжали его плечи чуть сильнее. Её дыхание скользнуло вдоль шеи, ледяное, как зимний ветер.
– Они – те, кто давно ждали.
– Те, кто остались в тени.
– Их голоса были забыты.
– Но ты – ты услышал их.
– Ты открыл дверь.
Он вскочил, стул с грохотом отлетел назад. Партитура соскользнула с подставки, закружилась в воздухе и упала на пол, как раненая птица.
– Я не буду заканчивать это! – закричал он, голос хрипел от напряжения. – Я не хочу! Я не должен! Это безумие!
Тени зашевелились.
Их тела дрожали, как дым в безветрии. Они начали вытягиваться, будто реагируя на его отказ. И всё же они продолжали улыбаться, их рты стали шире, злее. Улыбка – как наказание.
Из толпы медленно вышел один из них – мужчина в цилиндре. Его лицо было серым, глаза пустыми, а руки слишком длинными. Он протянул ладонь вперёд.
– Мы уже внутри тебя… – произнёс он беззвучно. Но Энтони слышал. Внутри. Не ушами – костями.
Музыка снова начала звучать.
Но не в комнате. В голове.
Каждая нота вспыхивала перед глазами – как удар молота.
Каждый аккорд бил по нервам.
Звуки были острыми, как лезвия, как будто они прорезали ткань реальности. Он видел вспышки – белые, алые, зелёные – за веками. Видел, как мир рвётся под напором звука.
Он прижал руки к голове.
– Заткнитесь! – кричал он. – Прекратите! Это не моя музыка! Я не хочу вас слушать!
Но музыка только усиливалась. Симфония нарастала. Её ритм ускорялся, превращаясь в торнадо. Тени начали кружиться. Всё вокруг – стены, потолок, пол – растворялось в этом танце.
И тут, сквозь вихрь, кто-то схватил его за руку.
– Энтони! – голос. Настоящий. Живой. – Стой! Брат! Слышишь?! Это не ты! Очнись!
Тревор.
Он был здесь. Бледный, испуганный, весь в поту. Он тащил его прочь от пианино, от партитуры, от всех этих чудовищ.
– Ты не должен играть! Это не ты! Они используют тебя! Хватит!
Но Энтони уже не слышал.
Или не мог слышать.
Музыка… она не позволяла.
Она заполнила всё: воздух, стены, кровь, разум. Он чувствовал, как его тело растворяется в звуке, как его личность распадается, как язык, забывший слова. Он стал не человеком – инструментом. Пальцы снова лежали на клавишах. Глаза смотрели в пустоту. Его разум тонул в бездне, из которой доносился хор голосов.
Сотни.
Тысячи.
Они уже пели.
Они уже шли.
И концерт только начинался.
Глава 8. Внутри симфонии
Энтони не чувствовал своего тела.
Он был где-то между звуком и тишиной. Между собой и чем-то другим. Его разум плыл в темноте, а вместо крови по венам пульсировали ноты. Каждая мелодия – как команда. Каждый аккорд – как приказ. Он больше не управлял собой. Он был подключён. Как провод. Как инструмент. Как… часть симфонии.
