Снаружи – или, может быть, в другой плоскости – кто-то звал его. Кричал. Дёргал. Бил по лицу. Он чувствовал это где-то далеко, как будто крик доносился из старой пластинки, запущенной слишком медленно.
Глухо. Искажённо. Безжизненно.
– Энтони! Чёрт, проснись! Это не ты! Ты сильнее этого!
Голос Тревора.
Голос, который пробивался сквозь толщу звука. Сквозь ритмы, что били в виски, как молот. Сквозь музыку, что больше не была просто музыкой. Она стала живой, дышащей, хищной.
Он хотел закричать, но его рот был заперт, как будто заклеен невидимыми руками. Он не мог двинуться. Только сидеть – за пианино, с руками, что сами молотили по клавишам, как бешеные.
Он чувствовал, как пальцы отбивают партию, которую он никогда не учил, но которую знал наизусть. Знал каждой клеткой. Это была не музыка – это было вторжение. Код, запущенный в его мозг.
И вдруг – удар.
Как если бы что-то дернуло его назад. Резко. Без предупреждения. Он выпал из себя – словно тело осталось сидеть, а он сам оторвался от него, стал невесомым, парящим над полом.
И он увидел себя со стороны.
Как в кино, снятом в замедленной съёмке:
Энтони сидит за пианино. Глаза закатились под лоб. Губы шепчут что-то беззвучное. Пальцы пляшут по клавишам, как пауки. А вокруг – вихрь.
Вихрь теней.
Они крутились, извивались, переплетались между собой. Каждая нота издавалась не только пианино – тени отзывались на неё. Они были частью музыки. Словно звук обретал форму, и этой формой были они. Они сливались с пространством, с воздухом, с ним.
И в центре всего этого кошмара – она.
Женщина в старинном платье.
Её лицо было бледным, почти фарфоровым, с тонкими губами и глазами, наполненными вечностью. Она наклонилась к Энтони, стоящему вне тела, и прошептала – губами, ушами, кожей:
– Играй… Играй… Играй…
Слово повторялось, превращаясь в заклинание. В приказ. В удушье.
И тут – что-то щёлкнуло. Где-то внутри. Как выключатель.
Музыка оборвалась.
Внезапно. Резко. Как будто обрубили провод.
Гул стих.
Связь прервалась.
И в эту пустоту ворвался его собственный крик:
– НЕТ!!!
Он заорал – изнутри, из горла, из живота, из самых глубин страха.
Словно вынырнув из-под воды, он вернулся в тело. Сильнее, чем когда-либо. И в этот же миг вскочил, сбивая табуретку, сбивая клавиши, сбивая партитуру.
Листы взлетели в воздухе, как чёрные птицы, и начали оседать, падая на пол: один за другим, мягко, почти беззвучно – но каждая нота, каждая строка теперь горела в его памяти, как ожог.
Тени взревели.
Их рты раскрылись. Их улыбки исчезли. Их тела задрожали, словно их начало ломать. Воздух стал вязким, электрическим. Пахло гарью. Пылью. Влажной могильной землёй.
Женщина вытянула руку. Её пальцы были длинными, костлявыми. Из них струилась чёрная энергия, как дым из трещины в земле.
– Ты не можешь уйти… – прошептала она.
Но Энтони рванул.
Схватил Тревора за руку, сжал так, что тот вскрикнул.
– Валим! – заорал он. – БЫСТРЕЕ!!!
Они бросились к двери. Тени шипели. Комната дрожала. Ноты всё ещё кружились в воздухе. Пол в нескольких местах начал трещать, как будто из-под него что-то хотело выползти.
Энтони дёрнул ручку – с силой, с отчаянием.
И… дверь открылась.
С глухим скрипом, словно с сожалением.
Холодный ветер ударил в лицо. Настоящий. Уличный. Он пах реальностью. Пах свободой.
Они выскочили наружу, и в тот же миг дверь захлопнулась за их спинами сама. Со звуком, который был слишком похож на вздох.
